Герберт - [8]

- Я самоутверждаюсь.

- Ладно, будь попроще.

- Да куда уж проще.

- Ты очень милый мальчик, очень милый и очень хороший.

- Не очень это меня утешает. Внутри меня живет повеса и негодяй, просто случай еще не представился.

- Ну, еще представится.

- Ты думаешь?

- Думаю, да.

И тем не менее Герберту было ясно, что она с ним не откровенна. Бербель надулась и нервно тряхнула волосами. Посмотрев на свет, она сощурила глаза так, что они стали похожими на щелки. Герберт тоже сощурил глаза, и они у него тоже сделались похожими на щелки, сквозь эти щелки он и увидел длинные и пристальные дуги света. Эти дуги составили в голове его световой каркас, в который было заключено ее лицо с развевающимися красными волосами. Она что-то говорила ему, губы ее выразительно извивались. Но тут он совсем закрыл глаза, и светящийся каркас исчез.

Следующая улица, до которой они пошли, вся сплошь была залита ярким электричеством, и ему показалось, что они проходят сквозь грандиозный пожар. Окна в квартире Бербель были погашены, но он не стал проситься к ней в гости, так как решил, что они и так провели вместе много времени. Когда он возвращался, ему попалось трое пьяных: они были одеты в черное, и один из них протянул ему черный металлический значок-свастику с белыми прожилками. Когда пьяные ушли, он огляделся по сторонам и бросил значок в клумбу.

Несколько дней Герберт жил как под гипнозом - он стыдился своей влюбленности. Однажды утром его разбудил длинный звонок в парадную дверь, и он резко откинул одеяло, так, что Вейнингер, лежащий сверху, упал на пол. Упавший Вейнингер лишил его последних остатков сна. Он спустился вниз по вздыхающей на каждом шагу лестнице и открыл дверь. Почтальон протянул ему желтую кожаную книжку, в которой он расписался химическим карандашом. Телеграмма была от отца, и звучала она следующим образом: "Герберт, мне очень плохо, приезжай". Тон ее был загадочным, а словарный запас - ничтожным. Телеграмма произвела на Герберта сильное впечатление. Он еще долго топтался перед закрытой дверью, сжимая в руке шершавый четырехугольник. Бабушка стояла в дверях и смотрела на него стеклянными глазами. В отличие от глаз Бербель, к которым Герберт всегда присматривался и которые находились в постоянном движении, у бабушки зрачок всегда оставался неизменен: он не сужался и не расширялся - взгляд ее существовал как бы отдельно от тела.

- Я, видимо, поеду к отцу.

- Поезжай, если сможешь, но ты неважно выглядишь, Герберт.

- Какое это имеет значение, мне надоело находиться здесь.

- А разве я держу тебя?

- Нет, но ты говоришь о моей внешности. Кстати, что во мне тебе не нравится?

- Все, Герберт: твой вид, образ твоих мыслей, небрежность. Ты совсем не замечаешь, что я тоже живая.

- Неправда, я вижу, ты действительно живая, ведь ты разговариваешь и дышишь.

- О Господи! - Бабушка вздохнула и пошла сквозь комнаты.

Уже давно он ловил себя на мысли, что мыслей как таковых у него не осталось, что существование его движется вперед вопреки всякой логике, и только одно обстоятельство радовало его: вызревание в нем самом какой-то безусловной единицы искренности.

- Учти, сейчас сложно с отъездом, - сказала бабушка, высунувшись из дверного проема.

Разрешение на выезд из Германии Герберту выдали довольно легко. Чиновник в отутюженном френче со свастикой вместо галстука и в скрипящих сапогах долго рассматривал его.

- Вы член гитлерюгенда? - спросил он.

- Нет, - ответил Герберт и покраснел, опустив голову на грудь.

- А почему? Почему нет? - Чиновник встал за спинку стула и стал раскачиваться с пятки на мысок, отчего Герберт решил, что его сейчас ударят в затылок или в спину, и втянул голову в плечи, ожидая удара. Скрипящие шаги разминались у него за спиной. Неожиданно нацист заговорил: - Ваш отец лечил мою мать; такие, как он, - гордость Германии.

Герберт еще глубже вжал голову в плечи.

- Видимо, я не вступил в гитлерюгенд потому, что учился в частном пансионе, - еле слышно произнес он и посмотрел снизу вверх на худощавое, морщинистое лицо нациста со щетками черных усов. Желтые глаза того выражали затаенное внимание. Чиновник протянул Герберту листок бумаги, по которому расползлись коричневые водяные знаки-свастики. Герберт прочел свое имя, рядом с ним стояла жирная черная печать.

- Не потеряйте, - предупредил нацист, - второй такой бумажки вы здесь не получите.

На улице Герберт столкнулся с похоронной процессией. Бело-золотой катафалк с черными пушистыми кистями медленно двигался по мостовой. Перед катафалком шли певчие: один из них держал на уровне лица деревянный крест, покрытый серебряной краской; Христос на нем символизировал бесконечное страдание. На Альбертштрассе людей было мало; пожилая и плохо одетая цветочница продавала белые и темные розы. Время от времени она набирала в рот воды из кружки, стоящей рядом с цветами, и опрыскивала их. Капли весело играли на красных и белых лепестках. Герберт был несколько озадачен своим визитом к чиновнику, - я неправильно живу, вероятно, любовь к Бербель в конечном счете просто обязана перерасти в любовь к Фатерлянду.