Гепард - [46]

Когда спокойствие вновь вернулось к дону Фабрицио, он возобновил уже ставшие обычаем семейные чтения. Осенью после вечерней молитвы было уже темно, поэтому в ожидании ужина семья вместо прогулки собиралась у камина, и князь, исполненный достоинства и благодушия, читал вслух какой-нибудь современный роман.

Это были годы, когда чтение романов содействовало формированию литературных мифов, еще и по сей день господствующих над европейскими умами. Но Сицилия, отчасти из-за своей традиционной невосприимчивости к новому, отчасти из-за полного незнания иностранных языков, отчасти, и об этом тоже следует сказать, из-за давящей бурбонской цензуры, которая ставила заслоны на таможнях, понятия не имела о существовании Диккенса, Элиот, Жорж Санд, Флобера и даже Дюма. Несколько книжек Бальзака, правда, попали обходными путями в руки дона Фабрицио, который, прочтя их безо всякого удовольствия, от них избавился, взяв на себя роль домашнего цензора. Книги он передал одному приятелю, которого недолюбливал, сказав, что они плод сильного, это бесспорно, но экстравагантного и одержимого ума (тогда еще слово «маниакальный» не было в ходу). Как видно, суждение это было скоропалительным, однако не лишенным остроумия. Уровень литературы, отбираемой для чтения, был довольно низкий, поскольку князь не мог не учитывать стыдливости своих невинных дочерей и религиозных чувств княгини, да и сам он из чувства приличия не мог допустить, чтобы всякие «пакости» оскверняли слух его близких.

Пребывание в Доннафугате подходило к концу, и в тот вечер, — кажется, это было десятое ноября, — лило как из ведра; слышались далекие раскаты грома, беснующийся мистраль бил дождем в окна; время от времени капли воды, легко находившей дорогу в примитивный сицилийский дымоход, лопались с шипеньем в огне камина, разбрызгивая черные точки по оливковым дровам. Подходило к концу и чтение «Анджолы Марии»[57] — оставалось всего несколько страниц. Описание скитаний несчастной девушки по ледяной зимней Ломбардии заставляло цепенеть сердца сицилийских барышень, сидящих в уютных креслах. Вдруг послышался громкий шум в соседней комнате, и, задыхаясь, вбежал лакей по имени Мими.

— Ваше сиятельство! — закричал он, забыв обо всех правилах этикета. — Ваше сиятельство, молодой синьорино Танкреди приехал, он во дворе, багаж выгружает! Матерь Божья, святая Мадонна, приехать в такую погоду! — И тут же убежал.

Новость застигла Кончетту, когда ее мысли были далеко, и она воскликнула:

— Милый!

Но звук собственного голоса вернул ее к безутешной действительности, и, как легко догадаться, столь внезапное возвращение от горячих тайных мечтаний к холодному настоящему вызвало у нее боль; к счастью, крик ее души потонул в общем радостном шуме.

Вслед за широко шагавшим доном Фабрицио все поспешили через темные гостиные к лестнице. В распахнутую настежь входную дверь врывался ветер, обдавая холодом портреты на стенах, наполняя дом сыростью и запахами земли. Деревья в саду на фоне озаряемого молниями неба качались и трещали, точно рвущийся шелк. Дон Фабрицио был уже почти в дверях, когда с последней ступени темного крыльца ему навстречу шагнула неуклюжая бесформенная фигура в широком плаще пьемонтского кавалериста, который, впитав в себя не меньше пятидесяти литров воды, из голубого превратился в черный. Свет фонаря осветил лицо — лицо Танкреди.

— Осторожно, дядище, не подходи ко мне, я мокрый, хоть отжимай!

Переступив порог, Танкреди расстегнул застежку у ворота, и плащ тяжело шлепнулся на пол. От Танкреди пахло псиной, он три дня не снимал сапог, но для дона Фабрицио, который обнимал его в эту минуту, он был дороже родных сыновей, для Марии-Стеллы — милым племянником, несправедливо обвиненным ею в расчетливости, для падре Пирроне — овечкой, которой случалось заблудиться, но которую неизменно удавалось найти, а для Кончетты — дорогим ей призраком потерянной любви. Даже мадемуазель Домбрей прижала его, бедняжка, к своим не познавшим ласки губам и воскликнула:

— Tancrede, Tancrede, pensons a la joie d' Angelica![58] (Ее сердце, за неимением собственных радостей, трепетало от чужого счастья.)

И Бендико обрадовался приезду друга — единственного, кто, играя с ним, умел дуть ему в морду через сложенные трубочкой пальцы, правда, радость он выражал по-собачьи: носился кругами по залу, не приближаясь к предмету своего обожания.

Это был поистине трогательный, хотя и несколько затянувшийся момент: все столпились, радуясь возвращению дорогого им молодого человека, и он сам светился от радости, которую дополняло и то, что вместе с любовью он обретал теперь уверенность в завтрашнем дне. Когда эмоции немного утихли, дон Фабрицио заметил в дверях еще двоих мужчин — таких же мокрых и таких же довольных. Танкреди, проследив за взглядом князя, рассмеялся.

— Простите меня, я от радости совсем голову потерял. Тетя, — обратился он к княгине, — позвольте представить вам моего дорогого друга графа Карло Кавриаги. Впрочем, вы уже с ним знакомы, он много раз бывал на вилле, когда служил под началом генерала Гарибальди. А это, — и он указал на второго, — улан Морони, мой денщик