Георгий Победоносец - [85]

Два дня Степан, с места не сходя, врага своего поджидал и всё-таки дождался. Натянул лук так, что, казалось, либо тетива сейчас лопнет, либо древко переломится, да и пустил стрелу прямо в пернатое чудище, что на козлах барского возка сидело.

Вот тут-то он впервой и усомнился в том, что сидящий на козлах обтрёпанный золотоликий птах — человек. Не доводилось ему видеть человека, который, лучника не видя и не ведая, что ему грозит, сумел бы от летящей стрелы увернуться. А этот увернулся — как сидел, так и пал боком на козлы, и так, лёжа, хлестнул по лошадям. Умчался возок, увёз от Степана невредимых ворогов, а стража боярская сабли выхватила, пики уставила и, надвое разделившись, коней в лес по обе стороны дороги пустила.

Ну, к этому-то Степан был готов. Скатился бочком в загодя отрытую нору и крышку прочную, заботливо мхом да листьями обложенную и даже с молодым деревцем наверху, тихонько над собой опустил. Стражники кругом порыскали, никого и ничего не сыскали да и ускакали восвояси несолоно хлебавши.

Случилось же всё простым путём, обыкновенным порядком. Так же, бывает, вспыхивает лучина, ежели поднести к ней тлеющий трут. А ещё, сказывают, на Кавказе, где горы зело высоки и снег даже летом не сходит, где царят вечное безмолвие и вечный же холод, — так вот, стало быть, если там, в горах, шумнуть неосторожно, крикнуть или, паче того, пальнуть из пищали, от того невеликого шума премного снегу с горы сорваться может. Зовётся тот снеговой обвал лавиною, и лавина сия, с горы в долину катясь, всё на своём пути, как мелкий сор, сметает: деревья ли, дома иль иное что — ей всё едино.

Так и со Стёпкой Лаптевым вышло. Он и не чаял, с какой стороны беда к нему подкрадётся. Думал — ну узнает его боярин, ну вспомнит, как глаз ему по малолетству подбил, ну выпороть велит. Может, тот аспид пернатый и насмерть кнутом забьёт — с него станется. Конечно, хорошего мало, а что поделаешь? Христос терпел и нам велел — вот она, первая и последняя холопья заповедь, иных ему не надобно. К тому ж, если от злого барина подальше держаться, всё, глядишь, и обойдётся. Если глаза ему всякий день не мозолить, разве ж узнает он в плечистом бородатом мужике десятилетнего мальца, что некогда светлый лик его своим грязным кулаком осквернил? Да ни в жизнь!

Правда, о том он уж после думал, когда во всём разобрался и всё до самого донышка постиг. А пока, сказавши артельному старшине, дядьке Макару, что с женой его неладно и что надобно ему сей же час, не откладывая, бежать домой, так и поступил — бросил всё и побежал, да так шибко, что к вечеру отмахал полных пятьдесят вёрст с небольшим гаком и на закате вошёл в Лесную.

Покуда бежал, ломал голову, гадая, что стряслось и где искать Ольгу. Правда, Кудря божился, что искали уже, и, видно, не врал. На миру такими вещами не шутят, в деревне всякому ведомо: ежели ты нынче соседу не пособишь, так завтра, когда тебя жизнь-злодейка к стенке припрёт, и тебе никто руки не протянет. Стало быть, и впрямь искали, да не нашли. А неделя — срок немалый. Это как же надобно в лесу заблудиться, чтоб за неделю обратной дороги не найти? И кой леший её ночью в лес-то понёс? Нечего ей было там, в лесу, делать…

Да и не ходила она, конечно, ни в какой лес. В него и ходить не надобно — он, родимый, рядышком, сразу за огородом, едва ли не к самой избе подступил. Избу-то Степан срубил на отшибе, с самого краю, у околицы. В позапрошлом году на деревне подряд три дома сгорели, как раз по соседству; два так и не отстроили, и получился меж Степановым двором и остальной деревней пустырь. А на пустыре, где раньше люди жили, известно, что растёт — трава сорная, бурьян да крапива, а ещё кусты, что из леса так и ползут, разрастаются, будто живые. Словом, ежели по деревне идти, Степанову избу не со всякого места и увидишь. Раньше это даже удобным казалось — жить подальше от людского, а особенно от боярского глаза, — а вот ныне то удобство иной стороной обернулось. Место глухое, неприметное, потайное почти что. И правильно Кудря сказал: в таком месте всё что угодно, приключиться может, а на деревне и не увидит никто.

Мог и медведь забрести. А только что медведю летом подле людского жилья делать, когда в лесу пропитания в достатке?

А паче того, могли набежать на крайнюю в деревне избу те самые лиходеи, что боярина Долгопятого порешили. Добром награбленным да лесными дарами сыт не будешь; человек так привык, что ему для сохранения живота людская пища требуется — хлеб, яйца, молоко… да та же брага! Её, поди-ка, из мха лесного да грибов не приготовишь, а приготовишь, так она в горло не полезет. Стало быть, время от времени им из леса выходить приходится. А удобнее места, чем Степанов двор, для того в округе, пожалуй, и не сыщешь. Вот оно, людское жильё, вот хлеб, вот скотина, а вот и справная, молодая да гожая баба — хватай да пользуйся, тем паче что и мужика на дворе нет, и из деревни ничего не видно.

От этих мыслей Степан даже зубами заскрипел. Никогда не думал, не гадал, что с лебёдушкой его ненаглядной этакое лихо приключиться может. И что за жизнь у него такая нескладная? Был друг, да через его же, Стёпкину, глупость погиб. Была жена, какой во всём свете не сыскать — увели жену, и, опять же, через мужнино упрямое нелюдимство, через своеволие его да вольнолюбство. Вишь ты, в деревне ему не сиделось! Землю пахать ему скучно да муторно! У него, гляди-ка, талант! Божий дар у него. Вот и живи ныне со своим божьим даром, любуйся на него и, ежели сумеешь, детишек от него заводи.