Георгий Победоносец - [83]

А пока суд да дело, пожаловал ему боярин сапоги — с себя скинул и Акиму отдал. Сапоги, спору нет, богатые, да не совсем по ноге — великоваты. Однако ж дарёному коню в зубы не смотрят — в ноги поклонился и «спаси Бог» сказал.

Сошлись на том, что воров искать будут ещё неделю, а после, те игрища бросив, настоящим делом займутся. Так и поступили. Сядут с утра пораньше в возок, объедут сколько-то там деревень, с десяток смердов плетьми попотчуют и катят, бывало, прямиком в монастырь. Настоятель его, иеромонах Апраксин, с покойным боярином Феофаном хорошо дружил. А поелику дружба та была на боярском злате густо замешана, то и с боярином Иваном сыном Феофановым игумен враз подружился. Сядут, стало быть, за стол в игуменовых покоях и поминают душу убиенного раба Божьего Феофана. И так усердно поминали, что, случалось, их после тех поминок уж и ноги не держали. Вот оно как бывает, когда, себя не жалея, в горячую молитву всю душу вкладываешь! А что молились языческому божеству Бахусу, невелика беда: боярин-то покойный при жизни тоже ему поклонялся и чарки хмельной мимо рта сроду не проносил.

Акима в его «демонском» облачении в монастырь, знамо дело, не пускали. Как так — демон и вдруг в святую обитель? Негоже то! Да он туда и не шибко рвался. Видать, слишком долго беса тешил, и теперь вблизи святых мест становилось ему не по себе — ну, ровно без спросу в боярскую опочивальню забрёл и ждёшь, что тебя вот-вот за шиворот ухватят. Так он, бывало, устроится в возке поудобнее, кус мяса достанет, баклагу с вином, хлеба, луку и всего прочего, что в таких случаях полагается, и сидит себе, горя не ведая, сколь надобно — жуёт, прихлёбывает, чмокает, хрустит да по сторонам поглядывает. Монахи, мимо идя, на него, как собака на палку, косятся, а он им из-под личины язык кажет — дразнится. «Тьфу, — говорят, — нечистая сила!»

После, под вечер, вынесут, бывало, двое дюжих иноков боярина под белы рученьки из игуменовых палат, в возок погрузят, от Акима крестным знамением отмахнутся и восвояси торопятся. Разберёт Безносый вожжи, коренника по крупу легонечко хлестнёт, и покатят они домой — ещё один день сыска долой, и леший с ним.

Вроде гладко всё шло, а только скоро начались у них непонятные задорины, колкие какие-то занозы. Перво-наперво в Лесной, бывшей зиминской деревеньке, пожар приключился. Боярин Иван, про то сведав, только рукой махнул — ну, пожар, и что с того? Лето на дворе, самое время гореть-то! До зимы далеко, холопы заново отстроятся. А не поспеют, так им же хуже — пущай тогда под ракитовым кустом в сугробе зимуют.

Зато Аким насторожился и дотошно, с пристрастием, расспросил деревенского старосту, который ту весть принёс: почему пожар, сколь домов сгорело и чьих. Внимательно выслушав сбивчивый Старостин доклад, Безносый искоса, со значением поглядел на хозяина. Иван Феофанович, впрочем, взгляда его не заметил — видать, личина золочёная помешала. А может, и не личина, а иное что. Не таков человек был Иван Феофанов сын Долгопятый, чтоб холопам своим в глаза заглядывать, — вот тебе и причина.

Дальше — больше. В середу, что ли, или в четверг пропал один из боярских стражников. Ну, как в воду канул! И главное, заметили не сразу. Вернулись это они из леса, по обычаю, во хмелю, губы сальные лоснятся, глаза осоловелые в разные стороны глядят, — вернулись, стало быть, пересчитались, а одного-то и недостаёт! Не вдруг и сообразили, которого нету, как его звать-величать и каков он был с лица. Потом вспомнили, а что толку? Всё равно нет человека, хоть ты весь род его вспомни до двенадцатого колена.

Стали искать. Сперва, конечно, во дворе — вдруг, пересчёта не дождавшись, где-нибудь пук сена отыскал и спать завалился? После на дороге, коей из «сыска» возвращались, — вдруг под кустом придорожным почивает?

Не нашли, конечно. Тем временем стемнело, и поиски пришлось отложить до утра — так-то, в потёмках на ощупь шаря, и оставшихся растерять немудрено. Была у Акима, и не у него одного, мысль: ништо, к утру, как проспится, сам приползёт. Не миновать ему тогда плетей!

Однако ж не приполз.

Тогда стали искать всерьёз. Дело-то нешуточное! Ветра в поле ловить — это одно, а когда человек без следа пропал, которого ты как облупленного знаешь, с которым вечор ещё пенной чаркой чокался, — то совсем иной разговор. Искали, стало быть, по-настоящему и, как в таких случаях водится, вскорости нашли. Саженях в тридцати от поляны, на которой давеча бражничали, в волчьей яме, — ступил неосторожно, провалился, пал грудью на вбитый в дно заострённый кол, и дух из него вон.

Казалось бы, самое что ни на есть обыкновенное дело: отошёл человек по малой нужде в сторонку, во хмелю под ноги не глядел и жестоко за то поплатился.

А только маячила тут одна мудрёная закавыка. Ну отошёл, ну упал — ладно. А вот, к примеру, сабля при нём была — она где? Кинжал был — нет кинжала. Лук со стрелами — его звери лесные, что ли, уволокли, дабы нору свою от охотников оборонять?

Вот тут-то Аким и призадумался. Боярину ничего говорить не стал, тот бы всё едино не послушал, но с того дня, проезжая через Лесную, всякий раз косился на свежее пепелище, что от недавнего пожара осталось. И ещё настоял, чтоб отныне, выезжая из дома, надевал Иван Феофанович под кафтан крепкую кольчугу. Боярин, понятно, заартачился — дескать, и жарко ему, и тяжко, и на кой ляд, спрашивается, это ему сдалось — на войне, что ль? Аким, однако ж, не уступал, говоря, что мёртвому, поди, не жарко и не холодно, а только на тот свет торопиться незачем — мало ль кто да с какими гостинцами тебя на той стороне поджидает?