Геопанорама русской культуры: Провинция и ее локальные тексты - [169]

(Львов 1977,148)

Железо, огонь и дом (NB!: огонь «как» дом) выстраиваются в ряд смысл о образующих для данного локуса «почвенных» компонентов, значение которых пронизывает все элементы проявленной в рассматриваемом круге текстов картины мира, включая самого человека («<…> с рождения металлом окруженный, уралец – прирожденный металлист <…>»; Львов 1977,148) и пространство его существования:

Сталь в печах клокочет, как живая,

По валкам прокат идет, звеня.

На Урале все мы проживаем,

Около железа и огня.

(А. Куницын, Сталь в печах…, цит. по: Маршалов 1986,244)

Однако традиционно характеризующие сферу человеческой жизни понятия – дом, печь, огонь, – попадая в семантическое поле рифмы Урал: металл, обретают несколько отличное от традиционного содержание: патриархальная фундаментальность их смысла утрачивает свою актуальность, и «в рамках» указанной рифмы начинает формироваться иное сознание:

Индустрия – вечный мой город,

Я сам – твой строитель и брат,

Твоим деревенским Егором

Был словно б столетье назад —

пишет магнитогорец Борис Ручьев (1977,145). Отказ от патриархально-почвенной {деревенской) принадлежности происходит посредством введения категории условно-патриархального времени («словно б столетье назад»), призванного обеспечить положительную мотивацию актуализируемой текстом «вечной» реальности индустриального города как реальности забвения, что позволяет подготовить замещение прежних смысловых доминант новыми, как это и происходит в тексте другого автора, Владимира Шахматова:

А я, когда решить настало —

Тесна крестьянская изба, —

Отдал себя во власть металла,

Мне цех мартеновский – Судьба.

Рифма Урал: металл, таким образом, вытесняет прежнюю – изба: судьба, – становясь метафорическим обрамлением «судьбы» целого поколения выходцев из «крестьянской избы», ввергнутого во власть металла:

Поклонясь деревенской избе,

Где нужды пережито немало,

Я ушел из тамбовских степей

Под железное пламя Урала, —

говорит монтажник коксохимического цеха Челябинского металлургического завода Вячеслав Богданов (1997, 104), сумевший поэтически осмыслить пространственное значение Урала в том числе как навечно обозначенной железной границы исторических поколений. В одном из стихотворений, возникающем в связи с посещением деревенского кладбища, он пишет:

Я здесь один.

И, слезы не тая,

Все обхожу могилы по порядку.

Вот спит мой дед,

Ему с Урала я

Навек привез

Железную оградку.

(Богданов 1997,264)

«Похороненное» – отчужденное от традиции – представление о доме, бывшем некогда центром и смыслом жизни, в указанном круге текстов редуцируется до землянки, времянки, вахтовки, палатки, вагончика, бытовки, барака, теплушки и т. п.[307] «Обездомленный» мир выглядит голым («Мы возводили мир на голом месте»; Садыков 1977,46) и пустым:

Дружно рыли мы котлованы,

Возводили крутые мосты.

Выходили на смену рано,

 Сотрясая песней пустырь.

(Куштум 1977,109)

«Пустырь» (а не дом) предстает, таким образом, зияющим центром рассматриваемой картины мира.

Компенсацией отрицательного значения этой новой доминанты становится факт замещения понятия дом понятием завод (цех), принимающим на себя центрообразующую функцию и окончательно вытесняющим «на задворки» не вписывающиеся в его «железные» пределы и потому исчезающие знаки патриархальной жизни:

Как странно видеть

На задворках цеха

Лошадку в незатейливых доспехах,

На щиколотках – грязные бинты…

(Садыков 1977,57)

Процесс вытеснения патриархальной доминанты на периферию жизни приводит к формированию новой модели жизненного пространства, отрефлексированной уже в качестве типологически городской:

…Как много их, подобных городков!

У них исконно русские названья,

И в центре – пенье заводских гудков,

А на окраинах – коров мычанье.

(Федотова 1974)

В новой ценностной иерархии (с заводом «в центре»[308]) пространственные оппозиты центр – окраина меняют свое значение на противоположное, в результате чего цеховые «задворки» становятся контекстуальным оксюмороном, получая возможность игнорировать собственную мизерабельность:

На задворках большого завода

Великанами люди встают.

(Павлов 1987,118)

Однако созидаемая прстранственно-временная реальность неожиданно оказывается соотносима с временем творения – мифологическим временем антропоморфных и враждебных человеку архаических «великанов» (см.: Левинтон 1991,228), появление которых приводит к осознанию окраинного «пустыря» пространством тупиковым, где лишь «путейская будка» или дымящаяся «теплушка» (в сопоставлении с антропоморфными гигантами подтверждающие «инверсию» рассматриваемых метаморфоз) выглядят неосознаваемым уже «воспоминанием» о тепле человеческого дома:

Я хожу на окраину эту,

где теплушки дымят в тупиках,

где дороги прохожему нету,

только шпалы да рельсов река!

 Где курятся путейские будки

и сугробы от масла черны,

где завод прекратился, как будто,

и пора бы вкусить тишины.

(Павлов 1987,118)

В результате границы города, завода и цеха становятся слабо различимы и взаимопрозрачны:

На главной улице завода

Загадочный для всех,

Наш трудный цех,

Горячий цех,

Сталелитейный цех.

(Терентьев 1980,92)

Они неразличимы и пространственно, и ментально: