Геологическая поэма - [210]

Вот и теперь под размеренный хруст снега в голове у него вдруг высветилось неожиданное: этот старик, нелепо, неприятно промаячивший тогда, в ту ненастную ночь в зимовье, и вот теперь возникший снова, столь же неприятно и нелепо, — он как бы обозначил своим появлением самый, вероятно, тоскливый отрезок в его, Валентина, жизни. Допущение не очень-то приятное — что к случившимся за это время событиям примешивается, пусть даже символически, что-то от этого бредового старца, и однако ж куда денешься от прошлого своей земли-матушки с ее бодайбинскими приисками и нерчинскими каторгами, варнацкими песнями и ссыльными преданиями.

Тут Валентину вспомнилось, как в один из его первых приездов в город отец указал ему по пути из аэропорта на массивное желтоватое сооружение: «Историческое здание. Времен Екатерины. Тогда во всем крае каменных строений было — оно да еще монастырь в селе Троицком. Для неволи физической и неволи духовной. С размахом и на века. Зато ни школ, ни больниц». И потом, проезжая мимо, Валентин иногда думал не без удивления, почему это недоброй памяти здание, слишком знакомое многим поколениям российских бунтарей, смеет стоять до сих пор? Почему оно не было до основания сметено революционным народом в семнадцатом или восемнадцатом году, как Бастилия в Париже? Каким и чьим попущением оно было бюрократически оприходовано и внесено в нерушимые реестры не музейного, а действующего государственного имущества?..

Воспоминание, всплыв, пропало, вытеснилось куда более личным и болевым.

…Едва этот человек вошел в палату, Валентин сразу понял, кто он: мужчина походил на Асю, а точнее — это она, разумеется, походила на него.

Мужчина был среднего роста, одет в аккуратный серый костюм, на лацкане — лауреатский значок, при галстуке, собой сухощав, голову держал очень прямо. И вообще, весь он был прям особенной, профессиональной, что ли, прямотой. Подобную осанку Валентин отмечал у многих бывалых геологов, в том числе у своего отца. Видимо, вырабатывалась она годами, десятилетиями маршрутной работы, каждодневной и непреложной закономерностью которой является то, что висящий за спиной рюкзак, в течение дня наполняясь образцами, становится все тяжелее и тяжелее — так сказать, насильственно выпрямляет человека, хотя тот непроизвольно стремится устало ссутулиться.

Больных в палате, кроме Валентина, было еще четверо — мужики все здешние, из разных мест районной глубинки. Спокойно-обстоятельные, они оценивали то, из-за чего Валентин оказался в больнице, без лишних эмоций: «Да, паря, не повезло тебе. Но ничё, не горюй — в тайге еще не то бывает». Все они были ходячими, и из них в тот момент в палате присутствовал один — он спал.

— Лежите, лежите! — пришедший, упреждая движение Валентина, вскинул ладонь, покосился на спящего и понизил голос. — Вам нельзя вставать, мне сказали… Здравствуйте!

— Здравствуйте!.. — Валентин почувствовал, как пережитые им во сне и наяву ощущения своей вины, стыда и безотчетного страха поднимаются снова и гораздо острее.

— Можно? — мужчина осторожно подвинул к койке табурет, сел, выждал, непонятно глядя. — Я Асин отец… Кнорозов Олег Григорьевич…

Валентин безмолвствовал, не зная, что надо сказать.

— Досталось вам… и тебе, и ей, — задумчиво протянул Кнорозов, и от этой задумчивой медлительности переход его на «ты» произошел совершенно естественным образом.

— Как она… Ася? — еле разлепил губы Валентин.

Глядя в сторону, Кнорозов неохотно шевельнул плечом: что ж, мол, спрашивать, и без того должен знать. Вздохнул. Да, ему было трудно, Валентин это видел, и, наверно, тоже из-за того, что слишком много всего накипело, он не знал, как и о чем говорить.

— Увожу я ее, — негромко и куда-то в пространство сказал он. — Самолет заказан. Санрейс… — Умолк и вдруг спросил с внезапно прорвавшейся горечью — И все-таки… как же это было, а?

Валентин замешкался. Он понимал, что происшедшее с Асей и с ним — печальная, нелепая случайность, какая может приключиться с кем угодно. Но понимал и то, что после такого ответа он предстанет в глазах Асиного отца сволочью и трусом.

— Я думаю, недоглядел я тогда, Олег Григорьевич, — проговорил он.

— Ах, да не о том я, не о том! — Кнорозов, страдальчески сморщившись, замахал рукой. — Как это… ну, происходило, что ли… Весь этот… вся эта… Ведь я ж приеду домой — жена меня спросит… Она пока ничего не знает… Да и я бы не знал, если б не мои знакомые из вашего управления… Кстати, в управлении я встретил… как же его… Да, Романом зовут!.. И он мне буквально в двух словах и неохотно как-то… Сказал, очень тяжелое дело было… трудное… А Валентин, то есть вы, действовал, говорит, вообще на последних каплях горючего — он так и выразился, Роман… Я понимаю, вам не хочется, но… как мужчина мужчине, а? И… я же геолог, вы знаете об этом?

Из-под опущенных век Валентин глядел на болезненно оживившееся лицо Кнорозова. Горячечно пульсировала мысль: «Мужчина-то ты мужчина… и геолог — из полевых волков, это видно… но ты ж еще и отец… А если б моему бате изложить все, как оно было? При его-то сердчишке, а?.. Всю правду — нет… Не могу я всю правду, ты уж извини меня!»