Гентианский холм - [139]

3

На следующий день он в наемной карете привез Майкла к себе и уложил в кровать с темно-красным покрывалом. Поскольку другой кровати в комнате не было, то сам аббат устроился на соломенном тюфяке на полу. Майкл бурно протестовал, но ничего не мог поделать с железной решимостью хозяина. Аббат заверил его, что он прекрасно спит в таких условиях.

— В армии я состоял на дипломатической службе, — объяснил он удивленному Майклу, который, подобно всем молодым людям, не мог представить себе этого старика молодым и энергичным, как он сам.

— И к тому же прошел революцию. Я научился спать в канаве, в стоге сена, на голом полу — где угодно. Дело просто в тренировке.

Аббат старался, очевидно, отдыхать как можно меньше. Когда Майкл засыпал, то последнее, что он видел, был аббат, пишущий за столом у окна, и свеча рядом с ним. Когда он просыпался, аббат уже уходил к мессе, и Майкл спокойно лежал и ждал, когда тот вернется со свежими булочками и маслом, которые всегда покупал по пути домой. Потом хозяйка принесет им крепкий горячий кофе, и они вместе выпьют его в тихой зеленой комнате.

Хотя в больнице Майкл вел себя очень буйно, теперь он изменился, несмотря на то, что был одержим желанием пойти к Захарии. Тихая комната успокаивала его, а бесконечная доброта аббата и появившаяся уверенность в том, что их дружба с Захарией перешла в новую фазу, сделали свое доброе дело.

Тот факт, что Захария чуть не убил его, вызывал в нем не возмущение, а напротив, глубокое уважение.

Те, кто могли убить его, Майкла Бурка, в справедливой драке, были храбрыми малыми. Но, если бы не Захария, он убил бы того негодяя, который чуть не удрал с его кошельком и «бычьим ревом». Захария видел это. Он знал, что Майкл был пьян, и ярость полностью овладела им. Захария спас его от многих отвратительных неприятностей в течение их дружбы, но никогда еще не вызволял его из такой мерзости, какой могло бы стать это убийство. Услуга, оказанная Захарией, его собственная благодарность, адское время, проведенное им в больнице, тот факт, что Захария все еще находился в Ньюгейте — все это касалось их дружбы, которая теперь представлялась рыжему мичману основанием, на котором он мог заново построить свою до настоящего момента беспорядочную жизнь. Майкл поклялся, что в будущем сделает все, чего захочет Захария, будет видеть вещи такими, какими видит их Захария. Образ мыслей молодого человека был прям так же, как и его поведение.

И этот старый аббат был таким же — мудрым и обходительным. Майкл понимал, что родиться таким невозможно. Этот покой наступает только после такой борьбы, о которой и подумать страшно. После этих непривычных ему мыслей Майкл пришел к заключению, что такие победители были и всегда будут очень редкими птицами, но остальной мир обязан распознать их и прислушаться к их словам… Он выбросит этот дурацкий «бычий рев» и поедет на Гентианский холм.

Но аббат настоял на том, чтобы Майкл сначала посетил своего опекуна, — это его обязанность. Перед этим он взял Майкла в Ньюгейт навестить Захарию. Смеясь, аббат наблюдал, как мальчики весело выкрикивали упреки в адрес друг друга. Майкл подпрыгивал, как собака, набрасывающаяся на своего хозяина, и его подвижный зад вертелся так, словно у него и впрямь был хвост. Изможденное лицо Захарии светилось такой радостью, что ужас этого места почти растворился в ней подобно туману, рассеивающемуся в лучах солнца.

Спустя два дня Майкл сел в дилижанс, следующий в Бат, губная гармошка, концертино и трещотка были бережно упакованы среди его рубашек, а «бычий рев» остался в хозяйской печке.

А еще через пять дней в кровати аббата вновь оказался юноша. На этот раз им был Захария. Судья сдержал свое слово. После чисто формального судебного процесса, а котором полицейские дали благоприятные показания, Захария был освобожден.

Три дня и три ночи он беспробудно спал, поднимаясь только тогда, когда его будил аббат, чтобы покормить. Юноша был настолько ошеломлен и одурманен сном, что не сразу понял, где он. Ему казалось, что он в своей комнате в отцовском доме на Гентианском холме с Томом Пирсом, и он был счастлив до блаженства. Но Захария почувствовал себя не менее счастливым, хотя и был немного удивлен, когда наконец пришел в себя и понял, где он и кто за ним ухаживает.

— Я не могу спать в вашей кровати, сэр, — была его мгновенная реакция.

— Ты будешь спать там, где я скажу, — коротко ответил аббат. — Майкл делал то, что ему говорили, и ты будешь тоже.

Захария улыбнулся и опять уснул, а аббат вышел купить баранины и овощей, чтобы хозяйка приготовила питательный бульон. Она совсем вышла из себя, узнав, что еще один больной юноша поселился в ее мансарде, и аббат теперь должен был сам ходить за покупками, чтобы успокоить ее, так же, как подметать пол и вытирать пыль в зеленой комнате. Он грустно улыбнулся себе, идя вдоль залитой солнцем улицы, неся в руке хозяйственную сумку и на минуту представляя себе взрыв хохота, которым встретил бы его доктор, если бы мог видеть его сейчас.

Хотя аббат и улыбался, но мысль о докторе вызывала в нем некоторое раздражение, потому что тот не оправдал надежд аббата на помощь с его стороны. Аббат был обязан обратиться к сэру Джоржу Карейсу за разрешением о продлении отпуска, и хотя был найден другой священник, чтобы выполнять обязанности аббата, сэр Джорж дал свое согласие с большим неудовольствием. Аббат написал об этом доктору и продолжал сообщать обо всем, что происходило, и доктор ответил, что приедет, как только будет возможно, но у него несколько тяжелобольных пациентов, и он не может их оставить, и что небольшое волнение не повредит сэру Джоржу. Между тем доктор знал, что все необходимое для Захарии будет сделано аббатом с большим умением и эффективностью, чем мог бы сделать он сам. Письмо, предназначенное для сына, он вложил в этот же конверт.