Генрих VIII и его королевы - [40]
Обвинения в заговоре против короля, в большинстве своем самые серьезные, являлись при этом и самыми туманными. Возможно, телесным недостатком, о котором шла речь, была импотенция, потому что в странной конфронтации с судьями оказался лорд Рошфор, подозревавший, что двор слышал, как Анна и ее дамы шутили над королем. За этим скрывался зловещий намек на колдовство, и эхо подобных же подозрений можно услышать в чрезвычайно изощренных описаниях ее приемов обольщения>[117]. Специального обвинения в колдовстве выдвинуто не было, но давно установившееся в народе мнение об Анне, а также слова, произнесенные Генрихом после суда, создают впечатление, что он пытался объяснить свою долгую страсть, может быть, даже самому себе, исходя из подобных понятий. Колдовство, даже еще в большей степени, чем заговор, и в глазах очевидцев и вообще в накаленной атмосфере шестнадцатого века опровергнуть было невозможно. Ответы королевы на эти обвинения, как и на все прочие, были ясными и убедительными. «Она так умно и сдержанно отвечала на все, в чем ее обвиняли, оправдываясь своими словами так убедительно, как будто она никогда и не была во всем этом виновата», — писал один современный хроникер, почти убежденный ею против собственной воли. Под неусыпным взором короля, пэры послушно делали то, что от них требовалось, и она была осуждена. Парадоксально, но при этих исключительных обстоятельствах Анна обрела народную поддержку, которой никогда не знала в дни своего процветания. Даже ее старый враг Шапуис сообщал, что народ «поразился» стремительности и характеру ее падения и «странно говорил» о королевском правосудии. Король настолько сильно желал ее гибели, что даже посол императора не верил, что обвинения, выдвинутые против нее, достойны попели я В контексте всего этого приговора обвинение в инцесте с собственным братом кажется ненужной крайностью — лопатой смердящей грязи, которая должна была похоронить ее репутацию. Однако если не было никакой необходимости укреплять обвинения против Анны, это оказалось единственным серьезным обвинением против Рошфора, а Рошфор мог оставаться опасным после устранения своей сестры. Обвинение было не более правдоподобным, чем все остальные. Но он был признанным волокитой и допускал некоторую фамильярность, которая обычно существует между братом и сестрой. О суде над ним известно немного, и то, что против него свидетельствовала собственная жена, может оказаться выдумкой. Есть некоторые косвенные свидетельства того, что позже она признала его вину, но это мог быть единственный способ, с помощью которого ей удалось наладить отношения с королем. Высказывалось также предположение, что резкое изменение ее чувств было связано с разоблачением гомосексуальных отношений, в которые оказался вовлечен ее муж, но такая интерпретация, как кажется, более обязана восприятию двадцатого века, чем каким-либо точным фактам, касающимся Болейнов>[118]. Подобно Анне, Джордж не признавал себя виновным и защищался с такой решительностью и остроумием, что камня на камне не оставил от обвинения. Но никакой защиты, однако, быть не могло. Генрих убедил себя, что жена, ради которой он так рисковал и подвергся таким поношениям, предала его, совершив инцест и ряд супружеских измен, и это убеждение передалось через Кромвеля и пэрам, и судьям. Для современного исследователя этот приговор был чисто политическим. Кромвель, Сеймуры и «арагонцы» заключили взаимовыгодный союз чтобы уничтожить Болейнов. Однако принять такую точку зрения — значит не учитывать эмоциональной организации Генриха: взрыв его ярости и чувство оскорбленной правоты в тот момент, когда всплыли все эти обвинения, был сигналом не только победы врагов Анны Болейн до начала какого-либо суда, но и внезапного пробуждения королевской совести. Он мог погасить собственное чувство вины единственным способом — убедить самого себя в том, что он является невинной жертвой мошенничества и обмана. Дело было не в том, что он попросту захотел Джейн Сеймур, он вполне мог бы реагировать точно так же, даже если бы никогда ее не видел в глаза. Он вновь нуждался в козле отпущения, и то, что Кромвель сумел использовать это, обеспечило успех его заговору.
Герцог Норфолк, выступавший как председатель суда на двух судебных заседаниях, послушно утвердил приговор, предоставив на усмотрение короля, будет ли Анна обезглавлена или сожжена заживо. По ходу дела обеим жертвам была определена милосердная (и почетная) смерть путем обезглавливания. В промежуток времени между вынесением приговора и казнью ни один из них не признавал себя виновным. Анна объявила, что готова умереть, поскольку невольно навлекла на себя немилость короля, но скорбела, как сообщал Шапуис, о невинных людях, которые также вынуждены умереть из-за нее
