Генри и Катон - [29]

В холодном предвечернем свете он увидел худого молодого человека приятной наружности, с копной вьющихся темных волос. На нем был коричневый макинтош с поднятым воротником.

— Привет, падре!

Катон смотрел на смутно знакомое лицо гостя.

— Не узнаешь, Катон?

— Генри!

Радость Катона сменилась смятением. Необходимо как-то избавиться от Генри, пока не появился Красавчик Джо.

— Входи! Как ты нашел меня?!

— Позвонил в ваш знаменитый штаб, и какой-то француз объяснил, как тебя найти. Он сказал, что телефон вам обрезали.

— Должно быть, де Валуа. Поднимайся наверх. Извини за беспорядок, дом начали разбирать.

— Да? Почему?

— Собираются сносить.

— Кажется, тут уже половину домов снесли. Шел к тебе, и такое ощущение, будто тут мир кончается. Сокола видел.

— Сокола?

— Да, пустельгу.

— Символ Святого Духа.

— Твоего приятеля.

— В Лондоне иногда видят соколов. Присаживайся, я жду человека, но…

— В любом случае я не надолго, хочу успеть на обратный поезд. Приехал, чтобы купить машину, но получу ее только в четверг.

— Какую купил?

— «Вольво».

— Красивые машины.

— А у тебя есть?

— Машина? Нет, конечно.

— Понимаю. Никакого имущества. Счастливчик ты.

Расположившись — Катон на кровати, Генри на стуле, — они смотрели друг на друга. Они были друзьями в школе, потом, менее близкими, в студенческую пору, хотя учились в разных университетах, и Катон был немного младше Генри. После отъезда Генри они какое-то время переписывались, но недолго. Обстоятельства сделали из очень замкнутых мальчишек союзников — против общих врагов: отцов и Сэнди. Союзников безупречных, ни один не стремился к лидерству. Их крепко связывало детство, а не какое-то особое сходство характеров или единство взглядов. Они не слишком искали общества друг друга, но, встречаясь, радовались, живо интересовались делами и прочим.

— Я был очень огорчен, узнав о Сэнди, — сказал Катон, — Написал твоей матери. Это ужасно.

— Да, ужасно, — кивнул Генри, оглядывая комнату, — Значит, съезжаешь отсюда. Мне нравится, что ты стал священником. Как к этому относится твой отец?

— Он в ярости.

— И куда ты пойдешь?

— Не знаю.

— Что это за место? Твой француз назвал его Миссией. Обращаете в свою веру?

— Не сказал бы! Просто занимаемся социальной работой.

— Не попробуешь обратить меня?

— Такого циника, как ты?

— Значит, помогаешь людям? Это хорошо. Знаешь, в какой-то степени я завидую тебе.

— А ты чем собираешься заняться? Станешь помещиком, похоронишь себя в деревне?

— Нечего насмехаться.

— Я не насмехаюсь. Почему бы не заняться поместьем, оно требует хозяйской руки. Что ты поделывал все эти годы? Я даже не знаю, куда ты отправился после Стэнфорда.

— Да в захолустье на Среднем Западе. Преподавал безмозглым американским недорослям историю искусства.

— Еще не женился, Генри?

— Нет. Жил a trois[21] с американской женатой парой. Я тебя шокирую? Полагаю, священников ничто не способно шокировать. Знаешь, не могу видеть тебя в этом черном балахоне. Я думал, ваш брат ходит в приличном костюме.

— Большинство так и делает. Я оригинал. Написал какие-нибудь книги?

— Книги? С чем это едят? Ладно, пишу одну. О художнике по имени Макс Бекман. Ты о таком и не слыхивал, это в порядке вещей. Название будет «Вопль или зевота», есть такой ранний рисунок… это знать не обязательно. Так, значит, ты священник.

— Ты никогда не увлекался живописью.

— Я изменился. Это все Америка. Тебе не кажется, что я стал говорить с акцентом?

— С американским? Ну, если только с легким…

— Мать так сказала… Она ответила на твое письмо?

— Нет, но Люций ответил.

— Люций. Господи! Не обращай внимания. Вообще-то я ненавижу живопись, всех великих старых мастеров — это такая самонадеянность, такое довольство собой; работы Бекмана покончили с этим, зевота превратилась в вопль. Мне нравится присутствовать при конце, нравится картина разрухи — вроде той, что тут у тебя за углом. Я — сокол, наблюдающий за всем этим. Катон, я так рад, что нашел тебя, совершенно не с кем было поговорить. Не выразить, какой кошмар дома, сущий кошмар…

— Да… скорбь твоей матери…

— А еще ко всему… ох, этот проклятый нахлебник Люций Лэм… и поместье… слишком оно большое… меня тошнит с момента возвращения, тошнит…

— Давно ты вернулся?

— Три-четыре дня назад. Она ждет, что я буду делать. Думаю, хочет, чтобы я уехал обратно в Америку.

— Не может этого быть.

— Я ей отвратителен, такой живой и такая противоположность Сэнди.

— Она любит тебя, ты наверняка ей ужасно нужен.

— Что ж, тем хуже.

— Генри… прости, что спрашиваю… но что ты действительно чувствуешь… к Сэнди?

Генри помолчал. Потом ответил:

— Я счастлив, абсолютно счастлив.

— Генри, нельзя же…

— Только без поповских штучек, пожалуйста.

— Ради себя самого и…

— Откуда мне знать, что я чувствую? Я мог бы сказать, что впервые в жизни ощутил себя свободным, но что, черт возьми, это значит? Конечно, я доволен. Но это даже не важно. Я готов взорваться, совершить насилие, что-нибудь уничтожить. Я убил Сэнди. Кого я убью следующего?

— Тебе нужно время, — сказал Катон. — Ты еще не оправился от потрясения. Наверняка есть масса практических дел. Ты должен утешить мать и плюнь на переживания.

— О'кей, плюну. Но утешить ее нелегко. Мы даже не разговариваем.