— Чего это ты так бежал? Алчные звери за тобой гнались?
Я сразу же понял, что Иван Иванович прочитал дневник. Это ж только Люська так на букву «а» говорит.
Я кое-как отдышался и говорю:
— Рассказывайте, Иван Иванович, понравился дневник или нет? Не мучайте.
Иван Иванович вдруг стал серьезным. Вынул тетрадку из стола, задумчиво и, по-моему, даже чуть-чуть нежно посмотрел на нее и сказал:
— Ты, Генка, не торопись и не тяни меня за язык. О таких вещах серьезно надо говорить.
— Так вы только одно слово скажите: хорошо или
плохо?
— Вот же чудак человек! Пятерки я тебе за дневник не поставлю, ты это так и знай, а поговорить придется обстоятельно.
Мне стало очень обидно, что Иван Иванович виляет и не хочет говорить прямо.
— Когда же вы со мной поговорите? — спросил я. — Со мной еще никто не говорил обстоятельно. Мне только писали из редакций: «Уважаемый товарищ Лучезарный. К сожалению…»
Иван Иванович положил мне на плечо руку и очень тихо, как говорят о самом дорогом, сказал:
— Не торопись, Генка, не надо. Дай почитать свой дневник ребятам. А когда все прочитают, мы обсудим дневник на литературном кружке. Пусть твои друзья выскажутся. Ты же знаешь: ум хорошо, а два лучше. Согласен с моим предложением?
— Ну да, согласен, — неохотно ответил я.
— Вот и молодец! Кстати, почему ты написал на дневнике «повесть»?
— Просто так… Разве он не похож на повесть?
— Не совсем… Впрочем, поговорим об этом уже заодно на литкружке.
— А как же я дам читать дневник ребятам? — спросил я. — Они же сами герои повести. Разве им можно высказываться?
— А почему нет? Если хорошо, скажут — хорошо, а если плохо — не взыщи. Героям виднее, как о них написано.
— Комару тоже повесть давать?
— Конечно, дай. Почему ты об этом спрашиваешь?— Комар ни за что не похвалит. Я его знаю.
— Зря так думаешь. Впрочем, и написал о нем ты тоже не совсем правильно. По-моему, в жизни он значительно лучше, чем в тетрадке. Правда, полностью я его не защищаю: писать на заборах — скверная и глупая привычка. Но ведь и ты не всегда относился к Комару по-товарищески…
Странно! Что же можно было еще сочинить о Комаре? Разукрасить его, написать, будто он замечательный, незаменимый товарищ? Нет, я просто не представляю, что хорошего увидел в нем Иван Иванович! Но так и быть, если Иван Иванович говорит, что дневник Комару надо дать, я дам. Пусть читает и краснеет за свои поступки. И Люське дам и Степке.
Я пришел домой и развернул тетрадку. Не знаю, поверите или нет, но у меня даже волосы стали дыбом. Вся тетрадка от начала до конца была разукрашена коротенькими красными черточками, вопросительными и восклицательными знаками. На последней странице стояла какая-то непонятная, загадочная цифра — 476. Что означает это крупное число? Отметка? Не похоже.
Долго я ломал голову над таинственной цифрой 476, но все же докопался до истины. Оказывается, это не отметка, а количество орфографических и синтаксических ошибок. Вот тебе и поучительная повесть? Любой двоечник по сравнению со мной круглый отличник. Как ни ищи, а четырехсотсемидесятишестерочников ни в одной школе не найдешь. Если бы Люська изучила словарь до буквы «у», она наверняка сказала бы: «уникальный писатель» — то есть очень редкий, сохранившийся в одном-единственном экземпляре.
Не знаю, что теперь делать. Хотел стереть пометки резинкой — резинка не берет. Протер такую дырку, что туда может свободно пролезть пуговица от пальто. Как же я буду отдавать такую дырявую повесть героям? Засмеют.
Но так или иначе, я решил отдать повесть героям. Если герои — эти свои, близкие люди — не поймут и не оценят моего труда, я сдаюсь. Пусть сочиняет веселую и поучительную повесть кто хочет, мне решительно все равно.
Я отправился к дому, куда недавно переехал Комар, и постучал в окно.
— Комар, выйди, пожалуйста, на минутку.
Мой герой, то есть Комар, понял, что произошло что-то необычайное, и тут же появился на крыльце.
— Что случилось? Пожар?
Я торжественно передал Комару тетрадку и сказал:
— Это моя повесть. Прочти внимательно. Будешь выступать на литературном кружке.
— Я не умею выступать, — смутился Комар. — Ты же знаешь…
Еще бы я не знал Комара! Только на заборах и умеет выступать… Но Комару этого я не сказал. Я вежливо пожал своему герою руку и ушел. Комар стоял на крыльце как громом пораженный…
Тетрадка моя переходила из рук в руки. Ребята многозначительно поглядывали на меня и шептались на переменках. Ну что ж, пусть шепчутся. Я ходил по школе с гордо поднятой головой и делал вид, будто ничего не замечаю. Но на сердце было неспокойно. Выносить повесть на суд общественности дело нешуточное.
Но вот наконец в коридоре, чуть повыше столика, на котором с утра до вечера лежит бронзовый колокольчик, появилось объявление:
РЕБЯТА!
Сегодня, в 6 часов вечера, состоится
первое занятие литературного кружка.
Просьба не опаздывать.
Когда я пришел в школу, зал уже был почти полон.
В самом конце стоял длинный стол, а на нем — большая чернильница из учительской и графин. За столом сидели учитель и Иван Иванович. Он увидел меня и дружески кивнул головой:
— Иди сюда, садись рядом.
Ребята услышали и: ахнули. Ну что ж, напишите повесть — будете сидеть в президиуме и вы. А пока терпите и смотрите на меня, Геннадия Пыжова.
