Генка Пыжов — первый житель Братска - [46]

К вечеру этого же дня в поселок лесорубов приехал Гаркуша. Он забрал всех нас и отвез на Падун.

Никто не ругал меня за новый побег — ни отец, ни бабушка. Даже обидно стало: всю дорогу готовился к головомойке, хотел доказывать, защищаться, протестовать, и на тебе — ни слова упрека!

Не успел я как следует обогреться и рассказать отцу и бабушке о своих приключениях, пришел Петр Иович. Под мышкой у него торчал лохматый березовый веник.

— Не обморозился? — спросил он, оглядывая меня, — А Аркадий, однако, мается. Пальцев не разожмет.

— Что с ним? — тихо спросил я.

— Пока ничего. Спиртом растирают…

Петр Иович покурил, начал застегивать полушубок.

— В баню собирайся, — строго сказал он. — Истопили, однако.

Хочешь не хочешь, пришлось одеваться и тащиться за Петром Иовичем на край поселка.

В предбаннике — торжественная тишина. Белые сосновые скамейки, сухие, еще не тронутые ногой резиновые половички. Кроме меня, Петра Иовича, Степки и Комара, в предбаннике никого. Все разговаривают вполголоса, как в театре перед спектаклем.

Петр Иович погнал нас в парную, на самый верхний полок.

— Айдате, выгоняйте мороз! — приказал он.

Наверху — адская жара. Пар обжигает лицо, живот, ноги, мешает дышать. Несколько раз я пытался бежать, но Петр Иович снова гнал на полок.

— Вот я сейчас стегану по распаренному месту!

Спустился я вниз едва живой. Сел на скамейку, бессильно опустил руки; дышал, как рыба, вытащенная на берег. А Степке хоть бы что. Шлепает руками по груди и просит Петра Иовича — нет, не просит, а просто-таки стонет:

— Дед, а дед, сигану я, однако?

Петр Иович отрицательно качает головой. Но по глазам его я вижу — он не против того, чтобы Степка куда-то «сиганул». «Давай, однако, сигай!» — говорят эти добрые, с бескорыстной хитростью глаза.

Петр Иович даже отвернулся и стал глядеть в небольшое, заросшее льдом окно.

Степка, казалось, только этого и ждал. Он подскочил к двери, рывком распахнул ее и «сиганул», как был нагишом, в белый пушистый сугроб.

— Пошли! — взвизгнул Комар и ринулся вперед.

Все смешалось, слилось в моей душе — страх, зависть, озорство. Я подбежал к двери, закрыл глаза и бросился в сугроб. Перевернулся два раза и вновь помчался в баню на самый верхний полок. Домой я пришел раскрасневшийся, в расстегнутом полушубке и шапке набекрень. Остановился на пороге, ждал, что скажет отец. Но отец даже не заметил моего лихого вида.

— Гена! — едва слышно сказал он. — Аркадия отвезли в больницу. Сейчас ему отрезали руку…

Глава двадцать седьмая Я ВСЕ МОГУ… ТАК СТРОЯТ ПЛОТИНУ. НЕОБЫКНОВЕННЫЙ ХЛЕБ

В воскресенье меня разбудили страшные взрывы. Наш двухэтажный дом дрожал, скрипел. В шкафу звенели стаканы. Большой оранжевый абажур, который недавно купила бабушка, раскачивался из стороны в сторону, как при землетрясении.

В комнате никого не было. Отец и бабушка уехали на рынок в Братск. На столе, накрытый газетой, лежал завтрак. Но мне было не до еды. Какие могут быть завтраки, если на Ангаре начались важные, необыкновенные дела! Я быстро оделся, отдал ключ соседям и выбежал на улицу.

По дороге на Ангару я завернул к Люське. Словарь в платье, как видно, уже давно был на ногах. Из-за дверей коридора выглядывали кончик Люськиного пухового платка, посиневшая от стужи щека и черный испуганный глаз.

— Ты чего там прячешься? Иди сюда.

Люська высунула наружу вторую щеку и второй глаз, но в эту минуту на Ангаре снова бабахнуло. Земля задрожала, загудела. С деревьев посыпались тучи снега.

— Ай-я-яй! — закричала Люська и спряталась совсем.

Я поднялся на крыльцо и увидел Люську. Закрыв лицо руками, она сидела в углу коридора на корточках и, наверно, даже не дышала.

— Ну и трусиха! Поднимайся, пойдем на Ангару.

Люська отняла руки от лица и еле слышно сказала:

— Я не могу, Гена. У меня в середине все атрофировалось. Я боюсь.

— Чудачка, это же лед взрывают. Плотину на Ангаре строят.

В конце концов я уговорил Люську. Она выбралась из своего укрытия и пошла за мной. Когда над тайгой гремели новые взрывы, мне тоже было немножко не по себе. Но я не подавал виду. Думал: вот идет Люська и умирает на каждом шагу от страха, а мне ничего. Я не такой. Я все могу…

Тайга окончилась. Перед нами открылся берег Ангары. Справа кудрявился волнами Падун, слева сверкали на солнце Пурсей и Журавлиная грудь. Между утесами чернели на льду тракторы, бульдозеры, мелькали стрелы подъемных кранов. На реке ни души. Строители укрылись от взрывов в землянках и в глубоких, прорытых в скалах вешней водой пещерах.

Мы с Люськой спрятались под большой лиственницей. Со страхом и восторгом наблюдали за всем, что происходило на Ангаре. Я боюсь, что даже не сумею рассказать об этом как следует. Над рекой один за другим гремели взрывы. Все трещало, стонало, летело вверх тормашками — и куски льда, и поднятые со дна камни и песок, и черные, вмерзшие в лед стволы деревьев.

— Абсолютный фейерверк! — воскликнула Люська. — Я даже в Москве такого не видела.

Люська была права. Столбы поднятой в небо воды, куски чистого ангарского льда сверкали на солнце сказочным, радужным фонтаном. Камни градом сыпались на лед, дырявили снежные сугробы на берегу, будто ножом срезали ветки деревьев.