Генка Пыжов — первый житель Братска - [24]

Сержант осмотрел мои грязные, растрескавшиеся ноги, засаленную рубашку и почесал в затылке.

— Так вы, значит, его отец?

Джурыкин поморщился, как будто разжевал гнилой орех.

— Еще чего не хватало! Разве у меня может быть такой сын! Я просто хороший знакомый. Еду добровольцем на Братскую ГЭС.

Теперь уже поморщился сержант. Он укоризненно посмотрел на Джурыкина и сказал:

— Вот видите, гражданин, какие у вас знакомые…

— Какой он знакомый! Хулиган, и все!

— Гражданин, попрошу не путать! Вы только сейчас сказали: «Хороший знакомый». Я не глухой.

— Я не про Генку говорю. Про отца.

— Ах, про отца. Это дело другое. Что же вы намерены делать с этим беженцем?

Джурыкин впился в меня глазами:

— Если бы мне разрешили, я бы его убил.

Лицо сержанта помрачнело. Он прошелся по комнате снова сел к столу и начал барабанить пальцами по толстому, в чернильных пятнах стеклу.

— Так что же все-таки вы хотите с ним делать?

— Повезу к отцу. Пусть сам расправляется.

— А если сбежит?

— Не сбежит. Веревкой к чемодану привяжу!

Сержант вздохнул, вырвал из блокнота листок и протянул Джурыкину:

— Пишите расписку.

Джурыкин обмакнул перо и задумался.

— А как ее писать, в какой форме?

Сержант стал диктовать, как учитель в классе:

— «Получен позорно сбежавший со строительства Братской ГЭС мальчик в количестве одного человека…»

Джурыкин отдал расписку, простился со всеми милиционерами за руку и повел меня по перрону.

Под деревом с пыльными листьями сидели на чемоданах Люська и ее мать. На коленях у Люськи лежал толстый словарь в черной обложке. Люська очень обрадовалась мне и спросила:

— Гена, ты уже акклиматизировался в Сибири?

— Это еще что за акклиматизация?

— Разве ты не знаешь?

Люська открыла словарь и прочла:

— «Акклиматизация: процесс приспособления животных и растений к новым условиям среды обитания».

— Разве я животное?

— Геночка, чего ты обижаешься? Совершаешь аморальные поступки и еще кричишь!

Ну, теперь началось…

Люська стала рассказывать московские новости. Но и тут, конечно, не обошлось без буквы «а».

— А я тебе письма везу, — сказала она. — Из редакции прислали. Целых шесть штук. Наверно, снова какие-нибудь абстрактные ответы.

Но мне было совсем не до писем. Я смотрел на Джурыкина и думал: что он теперь будет со мной делать? Может, и правда привяжет к чемодану?

Джурыкин пошептался с женой, а затем сказал:

— Садись на чемодан и не смей двигаться с места. Я пойду куплю тебе билет.

Я сел, как приказал Джурыкин, на чемодан и стал один за другим распечатывать конверты. Письма прислали из различных газет, но отличить их друг от друга было невозможно, как хороших двойников. Начинались они словами «Уважаемый товарищ Лучезарный» и заканчивались словами «к сожалению». И все же письма обрадовали меня. Год назад послал стихи, а о них не забыли, не выбросили в мусорный ящик…

Для того чтобы попасть в Братск, совершенно не нужно путешествовать до самого Иркутска. Об этом я уже писал, когда мы с отцом были у старинного приятеля Игошина. Московские пассажиры должны делать пересадку в Тайшете, а уже отсюда по новой железной дороге Тайшет — Лена ехать в Братск.

Жаль, что по этой новой дороге мы поедем только до Братска. Неплохо было бы прикатить к берегам великой сибирской реки Лены, а оттуда поплыть на пароходе в Якутск. Впрочем, можно отправиться и дальше, до самого моря Лаптевых, в северный морской порт Тикси.

Но об этом я мог только мечтать. Моя жизнь и моя дальнейшая судьба были сейчас в руках Джурыкина…

Но вот пришел и Джурыкин.

— Собирайтесь, — сказал он, — через пять минут придет поезд.

Мне собирать было нечего. Я изорвал в мелкие клочки письма с абстрактными ответами и взял в руки чайник. — Где ты купил этот самовар? — удивленно спросил Джурыкин.

— Это не мой чайник. Это фальшивого добровольца. Джурыкин даже не поинтересовался, кто это такой фальшивый доброволец. Он лишь махнул рукой и подал мне узел, из которого выглядывал угол подушки и ручка электрического утюга.

Вагон был переполнен. Плотно прижавшись друг к другу, пассажиры сидели на скамейках, узлах, чемоданах. Нам с Люськой уступили место возле окна. Люська положила словарь на столик, облокотилась на него и прильнула к стеклу. Поезд постоял несколько минут и тронулся. За окном поплыли мачтовые сосны, белые березки, заросшие травой лесные озера.

Изредка Люська отрывалась от окна и, поблескивая , очками, говорила:

— Гена, но ведь это абсолютная тайга! Там, наверно, много анофелеса. Правда?

Неужели нельзя сказать просто — малярийный комар? Боюсь, что Люська приедет на Падун и моего бывшего приятеля Комара тоже будет называть анофелесом!

Пришло время обедать. Мать Люськи отрезала ломоть хлеба, положила на него кусок колбасы, сыру, подумала и прибавила еще:

— Ешь. Прямо жаль на тебя смотреть!

Мы обедали и рассказывали друг другу о своей жизни.

— Я очень скучала по тебе, — говорила Люська. — Выйду во двор, посмотрю кругом — абсолютная пустота. Думаю: «Почему так пусто? Кого не хватает?» Даже апатия нападет. А потом вспомню и заплачу. Оказывается, это тебя нет. А ты скучал по мне, Геночка? Скажи без амбиции.

И что это Люське взбрело в голову говорить таким кисло-сладким тоном: «Геночка», «скучал», «апатия»!..