Генезис - [17]

Сели в машину, Лена осторожно тронула за руку: «Вот, наглядный пример». — «Какой еще „пример“?» — раздраженно выкрикнул Глебов, сразу же поняв, о чем она, и сразу же внутренне согласившись с нею и, может быть, именно оттого вспыхнув неправедным раздражением. «Простой пример, — повторила Лена мягко, — с нами разговаривали нормальные, хорошие люди, разве ты посмеешь это отрицать?» — «Через пять минут этот „опер“ въедет кому-нибудь в ухо для убыстрения „дачи показаний“ — вот и все». — «Не въедет, и ты отлично это знаешь. Кто человек — тот человек и с маршалом, и с дворником. Брось. Они все же работают, а мы — ходим по улицам ночью и не боимся. В Америке ночью по улицам ходить нельзя». — «В Америке продают оружие. В табачных ларьках. Всем желающим. Если бы его продавали у нас… Так что не надо». — «Эх, Глебов, дело-то ведь в том, кто победит… — Она заглянула ему в глаза: — Если победит дрянь — тогда Толстой напрасно писал „Войну и мир“, и Достоевский напрасно, и мы с тобой пришли в этот мир зря».

Он злился, но ведь она была права…

Едва Глебов и Лена вернулись домой, заявилась Валентина с мужем — молодым человеком с животиком и перхотью на плечах модного пиджака. Зять Глебова был по натуре молчаливым и степеней известных достиг в одночасье: директор института ушел на повышение, пошла мода на молодых руководителей, и Васю выдвинули — он стал директором НИИ. Были ли у него административные и иные, нужные делу способности? Глебов знал одно: зять никогда и ни с чем не спорил. Что ж, время, видимо, тоже имеет тенденцию к спирали, и после благословенных сюртуков фамусовской Москвы повторяется иными брюками и пиджаками…

Сели, синхронно положили сомкнутые ладони с переплетенными пальцами на стол, Валентина покривила губами: «Нам надо договориться. Ты, — взглянула на Глебова, — знаешь мать, и знаешь хорошо, что она не остановится. Вспомни ее принцип со времен прокуратуры: писать до тех пор, пока инстанции не устанут и не отыщут в жалобе то, что требует жалобщик. Она вас… — Валентина посмотрела на Лену с сожалением, — со свету сживет, подумайте… Короче: я желаю читать дедушкины книги, ясно?» «Но ведь ты признаешь только иностранных авторов?» — не выдержал Глебов. «А теперь желаю признать отечественных, у меня в образовании пробел». «Мы пытались остановить Виолетту Васильевну, но она вцепилась Валечке в лицо», — вставил зять. «Чего вы добиваетесь?» — «Мира. Способ один: возврат всех книг и прочего, и примите совет: верните». — «Но ведь это несправедливо!» — вскинулась Лена. «А при чем здесь справедливость? — удивился зять. — Книги принадлежали деду Валечки, стало быть, она имеет на них право». — «Но книги нужны мне для работы, в конце концов!» — «Геннадий Иванович, вас не печатают и — насколько я знаю Виолетту Васильевну — не напечатают впредь. Долго. Долго. Она по всем издательствам разослала письма с описанием вашего морального облика». — «И более того, известный кинодраматург Полипчук, который помнит твои бездарные сценарии, сказал, что ты бесчестный человек и он все сделает, чтобы подобные люди никогда не переступали порог кинематографа!»

Глебов молчал и думал о своем недавнем визите в больницу, где Виолетта лечилась от последствий семейной катастрофы. Врач объяснил тогда, что у нее «жизненная установка на физическое устранение бывшего супруга», но не оружием, а травлей, ведь не секрет, что пока еще приветствуется подобного рода «заявительство»…

Валентина и ее муж ушли, Глебов заперся в кабинете под предлогом, что его осенило, — в таких случаях он требовал, чтобы ему никто не мешал. Требовал вотще, потому что едва садился записывать — приходила теща, она словно чувствовала момент «магического кристалла», все приходилось бросать — теща всегда спрашивала: «А почему Геннадий не выходит?» И приходилось «выходить», что поделаешь…

Теперь он тупо смотрел в лист бумаги, повторяя строчку из «Евгения Онегина»: «ничего не вышло из пера его», но думал под этот странный аккомпанемент совсем о другом. Он думал о далеком теперь уже прошлом, когда, стремясь вывести дочь из-под влияния матери, повез ее в Ленинград, город своих грез. Ходили по улицам, музеям, потом — по кладбищам, Валя долго вглядывалась в надгробную плиту Натальи Николаевны, заглянула вдруг опустевшими глазами: «Почему „Ланская“? Почему не „Пушкина, во втором замужестве „Ланская“?“».

В ней была изначальная душа, и добро в ней было, и кто виноват, что надоело в какой-то момент сражаться за нее? «Идите за мной, и я сделаю вас ловцами человеков». Значит, не пошел за Ним?

Так кто же виноват?

А у Татищиной все валилось в тартарары — об этом она рассказала Глебову на очередном свидании. Служебное расследование подтвердило: виновна в попытке проникнуть в номера иностранцев с неустановленной целью, не подчинилась требованиям работников милиции и оскорбляла их, чем скомпрометировала высокое звание сотрудника прокуратуры. К сожалению, это не все: была в ресторане с гражданином Жиленским, проходящим по делу о взятках в комиссионном магазине «Антик», если же учесть при этом, что она, обнаружив серьезные пробелы в следствии по делу, даже не попыталась исполнить свой профессиональный и товарищеский долг и нацелить работников милиции на устранение этих пробелов, а тенденциозно доложила о них заместителю прокурора города и добилась освобождения из-под стражи троих обвиняемых, — есть все основания предполагать, что посещение ресторана вызвано не только утратой служебно-этической ориентации, но и другими мотивами, которые требуют дополнительного выяснения.