Генеральская звезда - [57]

— Никогда в жизни не встречал человека, которому так хотелось бы попасть под пули.

— А что тут такого?

— Да, я и забыл тебя поздравить со званием полковника.

— Да, я теперь полковник. Ведь я обещал Маргарет стать генералом. Если бы мне не помешали, я уже был бы генералом. Но в тылу генеральских званий не присваивают. Уотсон позаботился о том, чтобы закрыть мне все пути.

— Он считает, что ты искал смерти.

— Знаю.

— Это правда?

— Не больше, чем ты, когда отправлялся на передовую, вместо того чтобы сидеть, поджав хвост, в Париже и описывать войну оттуда.

— Это не совсем одно и то же, Чарли.

— А знаешь, Капа, ты мог бы мне помочь.

— Как?

— Напиши очерк о нашем лагере — ну, скажем, «Вест-Пойнт на Европейском театре» — что-нибудь в этом роде. Такой очерк имел бы огромный вес.

— И помог бы тебе снова встать на ноги и вернуться на фронт, чтобы получить пулю в задницу. Нет, благодарю.

— Даже если я ищу такой возможности?

— Не уговаривай меня, Чарли. Я никогда не делаю больше одного подарка в неделю. За эту неделю я тебе подарил шахматы.

— В таком случае, тебе придется остаться здесь по крайней мере на две недели. Ну ладно. А не опробовать ли нам новые шахматы?

— Зверюга Бронсон...

— Не беспокойся, Капа. Ты в безопасности. Ведь ты штатский человек.

— Когда ты уговорил меня пойти тогда в разведку, я тоже был штатским.

— Но ведь ты вернулся живым, не так ли?

— Давай-ка, Чарли, сыграем в шахматы.

— Что ты, что Армстронг, что Уотсон — все вы одинаковы. Надеваете военную форму и отправляетесь на войну, не имея ни малейшего представления о том, что это такое и как ее следует вести. А для меня война — это профессия, Капа. Меня готовили к ней с девяти лет. А теперь из-за того, что я воюю так, как меня учили воевать, я оказываюсь выброшенным из игры судьей, который не имеет самого элементарного понятия о ее правилах.

— Что же это за правила?

— Бить противника. Не бояться рисковать головой и лезть под пули. Мне не безразличны погибшие люди, Капа. Уотсон говорит, что я сам полез в западню. Что он понимает в западнях и вообще в боевых действиях? Мне было приказано наступать. Я раскусил замысел немецкого командира и позволил ему заманить меня. Мне казалось, что есть возможность пробиться с боем. Я взвесил шансы. Признаю, что они были не в мою пользу. Но ведь множество сражений, вошедших в историю, велись с гораздо худшими шансами для стороны, которая в конечном счете одерживала победу. Я считал, что имеется достаточно шансов вырваться из западни и стоит пойти на риск. Если бы мне это удалось, я бы оголил весь фланг немецкой обороны. Все вы, штатские люди, хотите играть только наверняка. Вы кичитесь своими «летающими крепостями» и авиационными заводами. Дай вам только волю, вы зарядите пушки листовками и попытаетесь сокрушить противника своей праведностью и самодовольной уверенностью в нашей непобедимости. Я знаю другое. Ничто не может предопределить нашу победу и поражение противника. Все равно приходится вырывать победу в бою, а в бою гибнут люди — и наши, и противника.

— Ладно, Чарли. Давай сыграем.

— Нас разделяет непреодолимая пропасть, Капа... Существует два мира: гражданский и военный. В мирное время вы стыдитесь нас, взираете на нас сверху вниз, с ваших олимпийских высот. Вы недооцениваете нас, очень низко оплачиваете и считаете инородным телом в обществе. В ваших глазах армия мирного времени — это сборище бездельников. Всех, кто не способен найти себе место среди значительных людей в большом, широком мире, сгребают в армию. Вы считаете, что мы пьем, развратничаем и живем за счет подачек, которые вы милостиво нам платите на тот маловероятный случай, когда вам понадобятся все жестокие качества, которые вы не способны усвоить и применять, ибо вы слишком деликатны, слишком интеллигентны, слишком разборчивы. Потом, когда вы нарушаете мир и развязываете войну, вы бежите к нам. Ваши лучшие кинозвезды изображают нас на экранах. Вы открываете для нас клубы-столовые и позволяете своим дочерям угощать нас пончиками и даже танцевать с нами. Вы изображаете нас на плакатах и позволяете своим сыновьям вступать в наши ряды. Вам противен наш твердый характер, но, поскольку вы ухитряетесь развязывать войны в каждом поколении, обойтись без нас вы не можете. Что могут знать Уотсон, или Армстронг, или кучка надевших военную форму штатских из военно-медицинской комиссии о том, как надо воевать, и кто, черт возьми, дал им право решать, что является оправданным риском и что не является?

— Но при чем здесь твоя пересылка и способ, каким ты ею управляешь?

— Ты говоришь, что бывал в лагере основной подготовки. Ты, конечно, бывал и в линейных ротах. Отбросим на минуту весь этот вздор и откровенно поговорим об американском солдате — о материале, который вручают профессиональным военным для ведения войны. Обычно призывник приходит в армию с вызывающим видом и с большим запасом жалости к себе. «На кой черт меня сюда пригнали? — спрашивает он. — Почему именно я должен воевать?» Если ему удается, он всячески симулирует во время обучения. Он слишком глуп, чтобы понять, что если здесь приходится трудно, то там, куда ему предстоит попасть, будет еще труднее. Он слаб, изнежен и полон самомнения. Ему нужна закалка — физическая и умственная. Он должен расстаться с мыслью, что он бог весть какая важная персона. Важна армия. Важна дивизия. Важна рота. Важен бой. Важна цель. А он — самая маловажная вещь в мире. Он — расходный материал, пушечное мясо. Человеку трудно с этим примириться, если для него нет чего-то более важного, чем он сам. Он должен или достаточно верить, или достаточно ненавидеть. Мы как нация приучены внимать всем лозунгам и всей лжи, которая выдается за правду. «Не покидать корабль», «Мы еще только начали воевать», «Жаль, что у меня только одна жизнь, чтобы отдать ее за родину»... Ты видел необстрелянных солдат в бою? Столкнувшись с реальной потребностью отдать жизнь за принципы, за родину, за свободу или за прочие неосязаемые вещи, они поворачиваются задом к противнику и бегут. Нужна очень большая подготовка, чтобы заставить солдата смириться со своей уязвимостью в бою. Он вполне готов примириться с потерями, если сам не входит в их число. Тут на сцену выходим мы. Мы знаем действительное положение вещей. Знаем, каковы наши шансы. Знаем, что и как надо делать. И нам приходится действовать с тем материалом, который вы нам даете. Поэтому мы стараемся сделать этот материал пригодным для войны. Мы выбиваем душу из вас, штатских, во время основной подготовки. Мы вас запугиваем, стараемся вышибить из вас индивидуальность, свойственную обществу мирного времени. Мы стараемся внушить вам какое ни на есть чувство гордости за принадлежность к чему-то большему и более важному, чем каждый из вас в отдельности, — скажем, к взводу, роте, дивизии или армии. Мы говорим: «Не повезло вам, что вы сюда попали. Очень жаль, что именно вас выбрали для непосредственного участия в боях, но раз вы здесь и раз на вас пал выбор, то для вас же, черт возьми, лучше научиться, как надо воевать». И если в процессе подготовки солдат учится ненавидеть нас почти так же, как теоретически ненавидит противника, это очень хорошо. Ненависть — вот с каким чувством надо идти на войну. Жалость к себе приведет к гибели. Если руководствоваться принципом: не стреляй в немца, и он не станет стрелять в тебя, то обязательно будешь убит. А с ненавистью в душе у тебя есть шанс остаться в живых. Вот это я и делаю здесь. Я даю солдатам, проходящим через лагерь — пополнению и возвращающимся из госпиталей, один последний шанс закалиться, один последний шанс немного лучше приспособиться, чтобы остаться в живых на передовой. Что, разве из-за этого я становлюсь дьявольски опасным? Или ты согласен с Уотсоном и Армстронгом, что я одержим каким-то мистическим желанием смерти, что я готов своими руками вырыть себе могилу?