Генерал, рожденный революцией - [60]

— Правильно, — кивнул Рогозинский. — Отправим в бронеотряд Катушкина. Итак, что же у нас получается? В Минск идут Шестидесятый Сибирский и Двенадцатый Туркестанский полки, Пролыгин поведет бронепоезд, а Катушкин — отряд бронеавтомобилей. — Он повернулся к Соловьеву. — Хватит?

— И половины этого хватит, — энергично откликнулся тот. — Лишь бы эти гады из «комитета спасения» увидели, что фронт идет нам на помощь. — И уже весело сказал: — Так что же, товарищи, выходит, что мы начинаем настоящую боевую операцию? А раз так, следовало бы создать нечто вроде штаба, а?

Тут же предложили в состав Революционного штаба товарищей Рогозинского, Тихменева, Ковача, Лысякова, Пролыгина и отсутствующего подполковника Каменщикова.

Рогозинский на стареньком «ремингтоне» отстукал мандаты на имя Пролыгина и Катушкина, тоже солдата Гренадерского корпуса, подписал именем Революционного штаба Второй армии, и оба уполномоченных, несмотря на ночь и дождь, отправились выполнять задание.

— Ну а вы останетесь здесь, с нами? — спросил Рогозинский Соловьева.

— Нет, я же сказал, что сюда должен приехать товарищ Щукин, а я немедленно возвращаюсь в Минск. Там ведь не знают, когда подойдет помощь и откуда. Надо спешно сообщить им, что мы тут предприняли.

— Ну тогда поспите хоть часок-другой, отогрейтесь. Ехать-то вам на попутных, а это сами знаете, сколько времени. — И, подойдя к стене, Рогозинский потрогал шинель Соловьева. — Вот и шинель еще мокрая, я повешу у печки, пусть просохнет...

Первое заседание «комитета спасения» было созвано утром 28 октября. И едва только был избран председательствующий этого заседания (председатель городской думы Вайнштейн), как встал прапорщик Злобин и потребовал слова для внеочередного заявления.

— Товарищи! — начал он с дрожью негодования в голосе, постепенно переходя на крик. — Я не знаю, насколько мы правильно поступили, заключив вчера соглашение с большевиками из Минского Совета и поверив, что они действительно захотят выполнить его. Ведь подумать только: не успели просохнуть их подписи, не успели они сдать власть Комитету спасения революции, как сразу же вероломно нарушили соглашение и начали творить беззакония.

— Да что случилось, товарищ Злобин? — спросил с места Алибегов.

— Случилось нечто вопиющее, недопустимое! — резко повернулся к нему Злобин, словно только и ждал его вопроса. — Час тому назад патрульные этого арестантского сброда, именуемого у вас «полком имени Минского Совета», посмели арестовать меня за раздачу листовок-воззваний партии эсеров! Можно представить себе что-либо более нелепое и противоестественное, чем это? Партия, в сущности ушедшая в подполье, навязывает свою волю правительственным партиям, арестанты, бежавшие из тюрьмы, средь бела дня арестовывают членов правительства!

— Безобразие! — крикнул Кожевников.

— Позор! — мрачно добавил Нестеров.

— Вот плоды вашего либеральничания, товарищи «миротворцы»! — сверкнул серо-стальными глазами на сидевшего рядом Штерна Жданов. — Скоро дождетесь, что они вас тоже посадят в тюрьму.

— Да, пора кончать с этой бандой! Разоружить и загнать обратно туда, откуда они бежали! — кричал Николаев.

Эти крики, ругань, аффектация явно были рассчитаны на то, чтобы как-то расшевелить бундовцев, профсоюзных деятелей и тех меньшевиков, которые явились инициаторами переговоров. Зная наперед, что правое крыло «комитета спасения» будет добиваться этого, Алибегов и Перно понимали, что должны проявить спокойствие и выдержку и ни за что не допустить, чтобы эти крикуны склонили на свою сторону «болото». И когда председательствующий Вайнштейн, возбужденно сняв и снова нацепив на мясистый нос пенсне, потребовал строгим тоном, чтобы представители Минского Совета дали объяснение, Перно встал с места. Он и без того говорил неторопливо, а сейчас намеренно растягивал слова.

— Да мы с удовольствием, товарищ председатель. Но ведь для этого нужно, чтобы заседания «единственного и полномочного правительства», как назвал наш «комитет» товарищ Злобин, велись с соблюдением элементарных правил приличия. Тот, кто бывал на заседаниях исполкома Минского Совета, например, знает, что там не бывает ни базарного крика, ни ругани, ни тем более голословных обвинений.

Это колкое замечание, сделанное спокойным и насмешливым тоном, заставило Вайнштейна обратиться к остальным:

— Да, товарищи, давайте вести наши заседания как полагается, с соблюдением порядка и демократии. — И потом повернулся к Перно: — Продолжайте.

— Разрешите мне? — поднял руку Алибегов. Перно сразу кивком головы дал согласие и сел. Вайнштейн в свою очередь кивком разрешил Алибегову говорить.

Иван Яковлевич уже понял, почему так медленно говорит Перно: чтобы не только успеть обдумать каждое слово, но и ослабить напряженность, которую явно старались внести в атмосферу заседания Злобин, Жданов и другие. Раньше, на заседаниях «у себя», горячий Алибегов даже злился на эту медлительность речи, свойственную латышам, — Перно, Ландеру и Кнорину. А те, смеясь, отвечали ему: «Скажи спасибо, что здесь нет эстляндцев и финнов». И сейчас Алибегов решил, что здесь он будет говорить как финн. Конечно, все выпучат глаза, так как не раз слышали его выступления, но пускай, он будет говорить, как самый медлительный из финнов. И он долго ходил вокруг да около, пока наконец не произнес: