Генерал, рожденный революцией - [26]

Но едва Кожевников начал докладывать об этом, как Чернов небрежно махнул пухлой ручкой в его сторону и обратился к главнокомандующему с этим вопросом — о Гренадерском корпусе. А затем и вовсе оглушил всех своим заявлением о «роковом» значении этого вопроса «для судеб революции в России».

Балуев, все более наливаясь кровью, минуту молча смотрел на этого гривастого, с черной острой бородкой человека лет сорока, потом всем телом повернулся к Жданову:

— Что ж, Венедикт Алексеевич, ведь политические вопросы — это по вашей части... — и пожал плечами, чтобы подчеркнуть свое полнейшее отвращение к упомянутым «политическим вопросам».

Жданов машинально поднялся с места, минуту сосредоточенно смотрел перед собой в одну точку, словно стараясь вспомнить что-то очень важное. У него была тяжелая волевая челюсть, довольно заметные скулы. А глаза, обычно сероватые, сейчас с красными прожилками на белках — следствие напряженной работы и недосыпания в последние недели, — имели какой-то багровый оттенок.

— Плохо! — наконец произнес он. — Гренадерский корпус Второй армии в последнее время порядком заразился большевизмом, — его глубокий бас звучал твердо, без колебаний» — Об этом мы подробно сообщали в нашей сводке о политическом настроении войск 7 октября, и сегодня я снова упомянул в отправленной в ставку новой сводке. Но особенно сильно эта зараза проникла в Восемнадцатый Карсский полк Первой гренадерской дивизии. В сущности, он весь стал большевистским. Это, к сожалению, печальный факт. Многие офицеры, не будучи в состоянии вынести такое положение, подали ходатайство о переводе в другие части. Но вот командир полка полковник Водарский, как видно, решил изображать этакого суворовского «отца-командира» и не захотел покинуть полк... — Жданов поднял взор и посмотрел прямо в глаза Чернову. — Обо всем этом, как я уже упомянул, было доложено и начальнику штаба ставки генералу Духонину.

— Это мне известно, — фыркнул Чернов. — Их делегация приезжала в Питер, в ЦИК, но мы твердо заявили, что приказ верховного остается в силе... Что вы предприняли здесь дальше? Почему ваш приказ о предании полкового комитета суду трибунала до сих пор не выполнен?

Наконец Жданов не выдержал и процедил сквозь тонкие губы:

— Да потому, что за них горой стоит весь Гренадерский корпус, самый боеспособный на всем фронте! Что прикажете, начать с ним войну? С корпусом, который занимает самый ответственный участок нашего фронта...

— Вот! — с торжествующим видом выпрямился Чернов и обвел взглядом присутствующих. — Вот об этом я и хочу поговорить с вами, господа! Об этом неслыханном, ни в какую логику не укладывающемся явлении, когда целый армейский корпус — отборный, гренадерский — подчиняется не командованию фронта, не законному правительству, а врагам правительства и командования!

— Ну и что? — сердито огрызнулся Жданов. — Для того, чтобы наблюдать подобное явление, не нужно было приезжать сюда, господин Чернов. Их достаточно много у вас под носом, в петроградском гарнизоне! — Он вдруг откинулся назад и продолжал усталым голосом: — Я думаю, что вы напрасно затеяли этот разговор, Виктор Михайлович. Да еще в таком тоне... Вам отлично известны процессы, которые происходили не только у нас, но и во всей армии после нашего летнего наступления. Солдатские массы в основном крестьяне. И они, распропагандированные большевистской демагогией насчет мира и земли, отвернулись от нас. Если кого и можно упрекать, то именно вас, социалистов-революционеров. Ибо вы и есть главная крестьянская партия в стране. Это вы первым долгом должны были уберечь эти массы от влияния большевиков...

— Так ведь именно с этой целью мы созываем наш завтрашний съезд, — вступился за своего лидера Кожевников. — И Виктор Михайлович прибыл сюда, чтобы помочь нам добиться того, о чем вы говорите...

Балуев, до этого хмуро следивший за пререканиями комиссара фронта с приезжим лидером, теперь невольно усмехнулся. «Хороши... — подумал он. — Все вы хороши, господа! А по мне — это вы и довели армию до развала, все вы, р-революционеры! А теперь валите друг на друга». Но говорить вслух такое, увы, он не мог, поэтому, снова громко засопев, потянулся и взял толстыми пальцами из самшитовой резной коробки одну из длинных, собственноручно набитых папирос. И не успел зажечь ее, как поручик Нестеров и подпоручик Злобин, не испросив разрешения и даже не посмотрев в его сторону, тоже достали портсигары и нервно закурили.

— И раз уж речь зашла о нашей ответственности за настроение крестьянских масс, то будет ли позволено нам тоже задать вопрос: а как насчет рабочих? — пыхнув клубом дыма мимо уха Жданова, спросил Нестеров. — или, быть может, представители «Российской социал-демократической рабочей партии» считают, что класс, который они якобы представляют, никакого отношения к интересующим нас событиям не имеет?

Его тон заставил Чернова опомниться. Он понял, что разговор пошел по неправильному руслу и виноват в этом он сам. Да, он тоже в последнее время, точнее, с самого 18 октября, когда прочитал тот самый номер «Новой жизни», был крайне растерян и раздражен. Ибо тогда он одним из первых понял, что в русской революции вот-вот должен произойти некий страшный поворот. В этой связи он даже хотел было отказаться от поездки в Минск, считая намечаемый здесь съезд делом запоздалым и бесполезным. И если все же поехал, то лишь для того, чтобы объяснить здешним деятелям ту новую ситуацию, которая сложилась в стране, настроить их на новые методы борьбы. Но когда по прибытии сюда увидел полнейшее непонимание не только со стороны своих коллег эсеров, но и главкома и комиссара фронта того, что происходит вокруг, то вышел из равновесия, начал наскакивать то на Балуева, то на Жданова, — и вот начались взаимные обиды и обвинения...