Генерал, рожденный революцией - [20]

— Мы учились в Московском университете. В Москве в это время собралась группа талантливых литераторов: уже знаменитый Аветик Исаакян и рядом с ним начинающий, но блистательный поэт Ваан Терян, критики Погос Макинцян и Цолак Ханзадян... Да разве всех перечислишь... Мы все тогда уже прошли через этап увлечения Белинским, Писаревым и Чернышевским и открыли для себя Маркса. Понимали его еще не совсем глубоко, но чувствовали, что его учение — высшее достижение в области общественных наук. И вот тут-то между мной и поэтом Теряном завязался горячий и длительный спор насчет... любви и ее места в жизни революционера. Но чтобы понять, какого накала достиг этот спор, вы должны знать, что это за человек. Худой, нервный, мечтательный идеалист... Весь — чувства, лирик от головы до пят, трепетный и тонкий. Послушайте-ка хотя бы вот эти его стихи в переводе Валерия Брюсова:

Скользящей стопой, словно нежным крылом шелестя темноты,

Прошла чья-то тень, облелеев во мгле трав белеющий цвет;

Вечерней порой, — легковеющий вздох, что ласкает кусты, —

Виденье прошло, женский призрак мелькнул, белым флером одет.

В пустынный простор бесконечных полей прошептала она, —

Не слово ль любви прошептала она задремавшим полям?

Остался в цветах этот шепот навек, словно отзвуки сна,

И шепот ловя, этот шепот святой, я склоняюсь к цветам!

— Здорово! — с искренним восхищением воскликнул Ландер. — Как тонко!

— Правда, хорошо? — обрадовался похвале Мясников. — А ведь в оригинале, как и все настоящие стихи, это звучит еще тоньше и глубже... И вот этому-то поэту я тогда взял и бухнул, что настоящий марксист не может любить женщину и жениться, раз он предан интересам рабочего класса. Никакого, мол, иного интереса, никаких других целей, кроме интересов и целей пролетариата.

— Погоди, — внезапно прервал его Алибегов. — Сколько ты сидел в тюрьме за революционную деятельность? Кажется, всего один раз?

— Да, а что? — удивленно спросил Мясников.

— Мало! — со свирепым видом воскликнул Алибегов. — Да тебя только за такое отношение к любви надо было засадить в тюрьму на всю жизнь!

Все громко засмеялись, а Мясников продолжал:

— Представь, Ванечка, то же самое говорил мне Терян. Кричал, что если я прав, то он готов проклясть марксизм, как бесчеловечное учение, отвергнувшее самое великое, что есть на свете, — любовь.

— Ну, это тоже чересчур, — вставил Кнорин. — Любовь, конечно, штука хорошая, но объявлять ее «самым великим, что есть на свете»...

— Для поэта-лирика это вовсе не «чересчур», — возразил ему Ландер. И обратился к Мясникову: — Ну а как ты, согласился с ним?

— Нет. Стоял на своем, утверждая, что другие люди, мол, могут любить, но революционер — не имеет права.

— Ну просто изувер какой-то! — снова возмутился Алибегов. — И долго ты держался этих взглядов?

— К счастью, недолго. Кто-то — не помню кто — принес нам книжку, где между прочим рассказывалось о том, как сам Маркс до обожания любил Женни Вестфален, как в молодости посвящал ей любовные стихотворения, а позже написал: «Я человек, и ничто человеческое мне не чуждо». Терян, конечно, торжествовал победу, а я был низвергнут с пьедестала своей ортодоксальности в прах, посрамлен и уничтожен. Но и пользу из этой истории извлек немалую, потому что именно она помогла мне по-настоящему задуматься над главной гуманистической сутью марксизма. Понять, что наше учение как раз призвано сделать человека счастливым и поэтому всякий отход от человечности — якобы «во имя учения» — на самом деле есть искажение основ марксизма.

Ну, а потом судьба сыграла со мной еще более злую шутку... Я влюбился — влюбился по уши, невероятно сильно, но, увы, безответно. Кстати, она была родом из этих краев, из Гомеля... И кажется, именно то, что я, вчерашний «сухарь и ортодокс», оказался способным испытать такое чувство, любить и страдать, помогло мне окончательно вернуть дружбу Теряна...

Мясников, оглядев комнату и заметив, что почти все члены обкома уже в сборе, тряхнул головой, словно отгоняя посторонние мысли, и направился к письменному столу.

— Ладно, покончим с воспоминаниями и перейдем к делу, ибо хотя революционер и не должен быть бездушным чурбаном, но в период самой революции не должен также чересчур поддаваться лирическим настроениям, а? Тем более, что женщина, которая сейчас была у меня, принесла весьма тревожную для нас весть насчет Гренадерского корпуса...

Сразу раздались удивленные возгласы.

— Насчет Гренадерского корпуса? Эта женщина? А какое она имеет к нему отношение?

— Сейчас объясню. — Мясников направился к своей койке, вытащил из-под нее железный ящик, какие обычно служат денежной кассой в войсковых частях, достал оттуда несколько бумаг и вернулся к столу. — Вы помните, что мы еще в начале этого месяца сообщили в ЦК о положении на Западном фронте и в Минске, а также о том, что можем послать на помощь питерцам один революционный корпус. Вы знаете также, что на заседании ЦК от 10 октября это наше предложение обсуждалось и оно сыграло определенную роль в решении вопроса, начать ли в ближайшее время вооруженное восстание или ждать открытия Учредительного собрания. Владимир Ильич в своем докладе о текущем моменте прямо заявил: «Ждать до Учредительного собрания, которое явно будет не с нами, бессмысленно, ибо это значит усложнять нашу задачу.