Генерал, рожденный революцией - [119]

— Ну это ведь несерьезно, — досадливо пожал плечами Мясников. — Тоже мне довод: «На бронепоезде все же техника»!

— Конечно, — кивнул Пролыгин. — Сдается мне, он убраться хочет поскорее из Минска да залезть в такие горячие дела, чтоб забыться можно было...

— Убраться из Минска? Забыться? — Мясников пристально посмотрел на Пролыгина. — О чем это вы?

— Видите ли, по-моему, Виктор Иванович считает, что жена разлюбила его... Она... как бы это сказать... боевая, что ли... Из тех, кто не любит, когда мужики, как камыш от ветра, туды-сюды клонятся. А его как раз чересчур долго шатало в этой заварухе, пока он на Срубовских высотах хребет свой не выпрямил... Но он, видно, решил, что это произошло слишком поздно и она успела разлюбить его. Не знаю, прав ли. По-моему, он от этих мыслей немного свихнулся, и... в общем, помочь надо ему, ведь вы же знаете, что Виктор Иванович Евгеньев — хороший летчик-инструктор... А еще я думаю, что революции очень нужны будут и авиация, и летчики, а потому его не на бронепоезд нужно и не куда-нибудь в другое место, а приставить к этому делу — готовить красных летчиков. Вот здесь, думается мне, он найдет себя и все эти сердечные переживания быстро отбросит в сторону... А?

Мясников смотрел на него широко открытыми глазами. И вновь поразился этому человеку — его уму, его широким взглядам. Конечно, он догадался, что Пролыгин знает о той первой встрече Мясникова с Изабеллой Богдановной и Виктором Ивановичем в поезде, об его утверждении, что Евгеньев мог бы стать в определенных условиях отличным руководителем в подготовке летчиков. И вот он, Мясников, говоривший тогда такие слова, забыл о них. А этот солдат сейчас пришел надоумить его, напомнить ему об этом...

Мясников почувствовал смущение, отвел взгляд и глуховато произнес:

— Спасибо вам, товарищ Пролыгин... Даю вам слово, как только кончится фронтовой съезд, я приму все меры, чтобы летчик Евгеньев отправился в Гатчинскую школу авиаторов и начал готовить красных летчиков. И еще хочу уверить вас, что он поедет туда с женой!

Пролыгин, несколько растерянный от этих последних слов, некоторое время молчал, потом поднялся.

— Ну, я тут задурил вам голову... Разрешите идти?

— Еще раз спасибо за разговор, товарищ Пролыгин... Они крепко пожали друг другу руки, и Пролыгин торопливо вышел.

ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ

Чем ближе к Могилеву подходили эшелоны с революционными войсками, тем сильнее становилась паника в ставке и тем меньше оставалось войск, готовых защищать это гнездо контрреволюции. В самом же Могилеве начались какие-то раздоры между батальонами «ударников» и георгиевских кавалеров, пока Могилевский Совет, в котором к этому времени перевес взяли сторонники большевиков, не вынес постановления вообще удалить все контрреволюционные силы из города.

И тогда Духонин, Станкевич, Дитерихс, Перекрестов и другие руководители ставки собрались на срочное совещание. Но, собственно говоря, решать особенно было нечего: борьба здесь была уже проиграна. Ставка и Духонин не сумели повести за собой русскую армию и тем более воспрепятствовать переговорам о перемирии. Теперь уже нужно было думать о будущей борьбе. И Станкевич поставил вопрос со всей прямотой:

—В настоящий момент чрезвычайно важно сохранить в неприкосновенности от большевиков идею высшего командования армией, олицетворением которого является Николай Николаевич. Поэтому необходимо, чтобы он немедленно выехал на Юго-Западный, а еще лучше — на Румынский фронт, менее подверженный большевистской агитации, и оттуда развернул борьбу против Советов...

Но тут выяснилось, что Духонин не решается покинуть Могилев.

— В городе меня знает каждый солдат, — почти жалобно говорил Духонин, — за мной шпионит даже мой денщик... Я уверен, что он уже предупредил большевиков и те поставили на мосту через Днепр стражу, чтобы поймать меня...

И тут внезапно вмешался Дитерихс:

— А знаете, господа, я сейчас вдруг понял, насколько позорно будет выглядеть тайное бегство верховного из ставки... Нет, это противоречит военной этике!

— Да поймите, генерал, ведь эти рассуждения смехотворны по сравнению с высшей целью, о которой мы говорим! — с жаром произнес Станкевич. — Речь идет о продолжении борьбы с большевизмом и сохранении верховного как символа высшего руководства русской армии, не признающего власти большевиков. Это же имеет громадное значение!..

— Но ведь Николай Николаевич не политический деятель, — возразил ему Дитерихс. — Вне своей ставки он никакой борьбы вести не может... Впрочем, предыдущий верховный, Александр Федорович Керенский, был политическим деятелем, имел за собой партию, но и он с той минуты, как, переодевшись в женскую одежду, бежал от войск, стал политическим трупом, за которым никто уже не пойдет и который, следовательно, никакой борьбы возглавить не может.

— Да, да, это совершенно правильно... — закивал Духонин. — Лучше я дождусь этого Крыленко и встречусь с ним лицом к лицу, чем совершу позорное бегство.

Для Станкевича и Перекрестова стало ясно: Духонин потерял веру в себя и пытается выйти из игры, поэтому стать вождем будущей антибольшевистской борьбы он не в силах. Но что думает Дитерихс, настаивая на том, чтобы Духонин остался в Могилеве? И тот не преминул открыть свои карты.