Генерал Иван Георгиевич Эрдели. Страницы истории Белого движения на Юге России - [46]

.

Ситуация властного вакуума и неопределенности рождала в честолюбивых натурах надежды на быстрое выдвижение. Дроздовский прежде состоял у Эрдели начальником штаба, но после успешного перехода на Дон явно претендовал на особое место в иерархии. После встречи с Дроздовским и его помощником Н. Д. Невадовским записал в своем дневнике:

«Удивительно, как все хотят быть главнокомандующими… Близорукость, личные самолюбия и т. д. заменят общие цели и задачи, а от мелких обид вырастают трения и шероховатости» (29.05.1918)[218].

Именно Эрдели пришлось улаживать этот конфликт, хотя он не одобрял амбиций своего недавнего «нашта», но и поведение Деникина и Романовского считал бестактным.

Армия следовала плану своего нового командующего. 31 мая 1918 года Эрдели записал в дневнике:

«Мы теперь идем на Кубань, восстанавливать там порядки, а потом через Царицын в Россию, по „историческим путям“ – на Волгу и Москву. Тут общая идея, осуществится ли она, – доживем ли мы до этого, Господь ведает. Я не думаю, что наши операции затянутся по июнь, а в июле я тебя увижу»[219].

Он хорошо понимает расстановку сил в регионе. Обосновывая появившиеся планы движения на Ставрополье, пишет, что там много крестьян, приобретших землю за свои кровные деньги, потому им социализация не интересна[220]. Но вскоре он понимает, что тем не нужны не только большевики, но и добровольцы, что они, крестьяне, будут воевать только в своих местах на любой стороне, лишь бы тут кончили воевать, а там кто и как будет в силе – лишь бы оставили в покое[221].

Во время стоянки в станице Егорлыкской Эрдели вновь вошел в стиль жизни, названный им «буржуйским»: баня, всенощная, ужин в гостях и чай с медом. Расслабилось и командование, издав приказ о разрешении месячных отпусков в особых случаях. Одним из первых собрался ехать к семье С. Л. Марков.

Эрдели готов искать этот особый случай, чтобы не было совестно уехать из армии на месяц. Хотя он понимал, что они висят на волоске. Патронов так мало, что их можно расстрелять за один день. Пока добровольцев спасали умение и боевой опыт:

«И конечно, если бы не сволочь – большевики, у которых было все в руках – и люди, и ружья, и патроны, и сахар, и перевозки по железным дорогам (броневые поезда), автомобили, и все, все, – то мы бы никто живой не ушел – все были бы переловлены; и потом, их много, а нас была горсть».

Велик русский язык! В данном случае Эрдели использовал слово «сволочь» в старорусском значении – низкий, с кем не принято считаться, неумелый, неудавшийся, зависимый, но попробовавший играть собственную роль.

Эрдели не решился покинуть армию, а послал своего денщика Андрея искать Марию Константиновну – через Киев, Оршу, Москву.

Как бы ни улучшалась ситуация вокруг добровольческих отрядов, уверенности лично генералу это не придавало:

«Надоели мне эти скитания, а вместе с тем я сознаю, что негде мне жить. Если поеду к семье, то немцы, наверное, меня вежливо интернируют у себя и лишат права выезда куда-нибудь до окончательных мирных переговоров, а поехать к тебе – это значит, пожить тайком лишь некоторое время, а потом все равно надо сюда возвращаться, так как я не смогу жить долго возле тебя, если в России действительно обстановка и положение таковы, как сообщил Алексеев на совещании…» (ст. Егорлыкская, 1.05.1918)[222].

И спустя время более определенно о причинах своего пессимизма:

«Тяжело было служить идее, да еще когда средств для борьбы мало, и когда не особенно твердо веришь в осуществление этой идеи» (18.05.1918)[223].

Его взгляд на события не политика, но воина, с расчерченными синими и красными линиями контурами штабных карт:

«С восстанием на Дону мы возьмем Царицын, и тогда весь юг, где теперь на Кубани и Тереке царствуют большевики, будет отрезан от России, через Царицын свяжемся с Дутовым и пойдем, наконец, походом на Россию. Наша мечта. И пусть Москва нас встречает колокольным звоном, да еще на коленях»[224].

Оценки большевиков и их армии подвержены динамике, соответствующей ситуации на фронте и уровню боевого мастерства противника. Обстрел, произведенный из-за какого-то хутора по их проходящей колонне, получил низкий балл: «бездарно, издали, по-большевистски, трусливо и неумело»[225]. Боевые усилия сельского отряда самообороны, собранного из местных фронтовиков во главе с унтер-офицером, не могли не показаться полному генералу напрасными, несмотря на наличие пушечки, притащенной с Турецкого фронта запасливым переселенцем-малороссиянином.

Иван Георгиевич никаких полемических замечаний по поводу коммунистической идеологии не высказывал. Антибольшевизм был для него убеждением чувства, а не мысли. Вера в неестественность подобного рода идеологии вообще, а для русского народа в особенности, основывалась на понимании второго этапа революции как приступа массового безумия, вызванного войной и злокозненной агитацией. Его общая эмоциональная установка в отношении постигшего страну хаоса выражается в формуле: это не может долго продолжаться, потому что просто не может. Самого себя он видит игрушкой в руках судьбы, навязывающей ему роль вождя, чему он следует из чувства долга перед товарищами по оружию.