Генерал Ермолов - [7]
— Чего-чего, — передразнил кто-то. — Генеральский адъютант энто. Алексея Петровича, то ись.
— Рад, братцы, что помните меня! — граф Самойлов был преувеличенно бодр. Он широко улыбался, не заботясь о том, что в темноте казаки не смогли б разглядеть его лица. Лишь уголья бросали алые отсветы на золото галунов и аксельбантов его щегольской белой черкески.
— Как же забыть, когда все золотом блещете, ваше сиятельство, — отвечал десятник Захарий.
— Который из вас Фёдор Туроверов?
— От он. Сам не свой сидить. Даже ваше сиятельство не заметил.
Фёдор поднялся, оправил портупею.
— Фёдор Туроверов, разведчик первого эскадрона. — Фёдор старался рапортовать бодро, но язык плохо слушался его.
— Ты не ранен, братец?
— Цел я, ваше сиятельство.
— Тогда, вот — получи пропуск. Алексей Петрович наслышан о твоём геройском поступке — спасении штандарта восьмого егерского. Зовёт в свой шатёр.
Самойлов протянул Фёдору сложенный вдвое листок плотной бумаги.
— Приходи завтра, — прокричал адъютант, пуская скакуна в галоп. — И не ранее восьми часов пополудни!
Землянку командующего армией со всех сторон окружали бивуачные посты. Фёдор брёл между ними по направлению, ведя Соколика в поводу. Вокруг вершилась вечерняя лагерная жизнь: солдатики чинили у костров нехитрую свою аммуницию, варили еду, обихаживали лошадей.
— Ты к кому, казак? — спросил Фёдора пропылённый сержант. Остриё штыка коснулось ремня портупеи на груди казака.
Фёдор протянул сложенный вдвое листок. Сержант долго вертел записку, поворачивая её так и эдак, шевелил губами.
«Не тронь его. Ермолов» — гласила надпись на ещё не успевшем истрепаться пропуске.
— Проходи, казак... — вздохнул усталый воин.
Казак тронул Соколика. Прямо перед ним, подсвеченный колеблющимися огнями костров темнел шатёр.
— Не засни, служивый, — весело сказал Фёдор, садясь в седло. — Лезгины кругом.
Перед входом в генеральскую землянку Фёдор лицом к лицу столкнулся с бравым воякой в черкеске и папахе, с шашкой на ремённой портупее. Огни бивуачных костров блеснули на офицерских аксельбантах.
— Кто таков?
— Разведчик Гребенского казачьего полка Фёдор Туроверов явился по вызову его высокопревосходительства...
— Проходи, — коротко ответил офицер, откидывая дощатую дверь.
Сумрак и тишина заполняли пространство комнаты. Столик красного дерева, тот самый, что Фёдор приметил в повозке Кирилла Максимовича, стоял под высоким окошком. Огонёк лучины порхал над узким горлом бронзового кувшина, освещая кипы бумаг и письменный прибор. Двое мужчин склонились над столом. Первый — огромного роста и богатырского сложения, в цвете лет, с копной седых волос над загорелым лбом. Огромные усы и бакенбарды придавали его лицу львиное выражение. Весь он был огромен: и тело, и каждая черта лица, и звук его голоса даже в шёпоте, переливающийся громовыми раскатами. Ботфорты, офицерские штаны с лампасами, свободного кроя солдатская рубаха не могли скрыть неукротимой мощи и энергии его тела. Тёмно-серые глаза его даже в полумраке шатра источали сияние незаурядного ума, несокрушимой воли, жизнелюбия и веры.
«Ермолов», — подумал Фёдор, замирая на пороге.
Второй — сидел на раскладном походном стуле, зябко кутаясь в шёлковый архалук. Худощавый человечек, рыжий, с тонкими чертами лица. Тёмный взор его блистал необычайной глубиной, выдавая незаурядный ум и энергию. Этот, второй, говорил медленно и тихо, но фразы его были остры. В звуках его голоса звенели отточенными гранями лёд и металл.
«А это, видать, Вельяминов», — размышлял Фёдор, прикидывая удобный момент, чтобы обнародовать своё появление.
— Завтра ждём визита старейшин, — сказал Ермолов. — Послушаем ещё раз байки этих подлецов...
— Вешать всех, Алёша. Что толку слушать домыслы лгунов и предателей?
— Нет, брат. Сначала пуганём. Быть может, моя зверская рожа, да огромная фигура да широкая глотка подействуют на азиатов отрезвляюще.
— Ты, Алёша, гуманист, человеколюбец, снисходительный и добрый, — холодно заметил Вельяминов.
— Снисхождение в глазах азиатов — знак слабости, Алёша. Я прямо из человеколюбия намерен быть строг до неумолимости. Пусть сначала дадут аманатов — а там увидим.
— Ты что стал в дверях, казак? — Ермолов внезапно обернулся. — Подходи ближе! Для дела зван, а не шпорами пол скрести.
— Разведчик первого эскадрона Гребенского полка Фёдор Туроверов явился по приказу... — рапортовал Фёдор.
— Вольно, казак, — засмеялся Ермолов.
— Разведчик, — усмехнулся Вельяминов. — Мы не на смотру. У нас приватная беседа. Доверительная, понимаешь?
— Подойди-ка ближе, разведчик. Разглядеть тебя хочу, — сказал Ермолов.
Фёдор подошёл ближе к столу, на свет.
— Экий ты бравый парень. Прав, Кирилла Максимович. Он хороших вояк сразу отличает. Значит, места здешние хорошо знаешь?
— Как не знать...
— Райский уголок, не правда ли? — Ермолов улыбался.
— Да, — неохотно согласился Фёдор. — Обильно нашей кровью политы эти чудные места.
— А вот мы их ещё более приукрасим, — подмигнул Ермолов. Улыбка красила чрезвычайно черты его сурового лица. — Есть у нас намерение воздвигнуть на сиих живописных берегах, и речных, и морских, ряд крепостных укреплений. Но сейчас главное не в этом. Я намерен оставить тебя при своей персоне, казак. Для личных поручений и связи. Согласен ли?
Трудно сказать, как сложилась бы судьба простого московского паренька Кости Липатова, ведь с законом он, мягко говоря, не дружил… Но фашистские полчища настырно рвались к советской столице, и неожиданно для себя Константин стал бойцом восемьдесят пятого отдельного десантного батальона РККА. Впереди у него были изнуряющие кровопролитные схватки за Ростов-на-Дону, гибель боевых товарищей, а еще – новые друзья и враги, о существовании которых сержант Липатов и не подозревал.
Длинен путь героев-богатырей. Берёт он начало в землях русских, тянется через степи половецкие до Тмутаракани, а затем по морю пролегает – до самого Царьграда, где живёт Елена Прекрасная. Много трудностей придётся преодолеть по дороге к ней. И ещё не известно, кому из богатырей она достанется. Это ведь не сказка, а почти быль, поэтому возможно всякое – подвергается испытанию не только сила богатырская, но и прочность давней дружбы, прочность клятв и вера в людей. Даже вера в Бога подвергнется испытанию – уж слишком точны предсказания волхвов, христианского Бога отвергающих, а сам Бог молчит и только шлёт всё новые беды на головы героев-богатырей.
Тимофей Ильин – лётчик, коммунист, орденоносец, герой испанской и Финской кампаний, любимец женщин. Он верит только в собственную отвагу, ничего не боится и не заморачивается воспоминаниями о прошлом. Судьба хранила Ильина до тех пор, пока однажды поздней осенью 1941 года он не сел за штурвал трофейного истребителя со свастикой на крыльях и не совершил вынужденную посадку под Вязьмой на территории, захваченной немцами. Казалось, там, в замерзающих лесах ржевско-вяземского выступа, капитан Ильин прошёл все круги ада: был заключённым страшного лагеря военнопленных, совершил побег, вмерзал в болотный лёд, чудом спасся и оказался в госпитале, где усталый доктор ампутировал ему обе ноги.
Огромное войско под предводительством великого князя Литовского вторгается в Московскую землю. «Мор, глад, чума, война!» – гудит набат. Волею судеб воины и родичи, Пересвет и Ослябя оказываются во враждующих армиях.Дмитрий Донской и Сергий Радонежский, хитроумный Ольгерд и темник Мамай – герои романа, описывающего яркий по накалу страстей и напряженности духовной жизни период русской истории.
2015 год. Война в Сирии разгорается с новой силой. Волны ракетных ударов накрывают многострадальный Алеппо. В городе царит хаос. Шурали Хан — красивейший и образованнейший человек в своем роду — является членом группировки Джабхат ан-Нусра. Шурали завербован в 2003 году на одной из американских военных баз в Ираке. По разоренной Сирии кочуют десятки тысяч беженцев. Шурали принимает решение присоединиться к ним. Среди руин Алеппо Шурали находит контуженного ребёнка. Мальчик прекрасен лицом и называет себя Ияри Зерабаббель.
«Заслон» — это роман о борьбе трудящихся Амурской области за установление Советской власти на Дальнем Востоке, о борьбе с интервентами и белогвардейцами. Перед читателем пройдут сочно написанные картины жизни офицерства и генералов, вышвырнутых революцией за кордон, и полная подвигов героическая жизнь первых комсомольцев области, отдавших жизнь за Советы.
Жестокой и кровавой была борьба за Советскую власть, за новую жизнь в Адыгее. Враги революции пытались в своих целях использовать национальные, родовые, бытовые и религиозные особенности адыгейского народа, но им это не удалось. Борьба, которую Нух, Ильяс, Умар и другие адыгейцы ведут за лучшую долю для своего народа, завершается победой благодаря честной и бескорыстной помощи русских. В книге ярко показана дружба бывшего комиссара Максима Перегудова и рядового буденновца адыгейца Ильяса Теучежа.
Автобиографические записки Джеймса Пайка (1834–1837) — одни из самых интересных и читаемых из всего мемуарного наследия участников и очевидцев гражданской войны 1861–1865 гг. в США. Благодаря автору мемуаров — техасскому рейнджеру, разведчику и солдату, которому самые выдающиеся генералы Севера доверяли и секретные миссии, мы имеем прекрасную возможность лучше понять и природу этой войны, а самое главное — характер живших тогда людей.
В 1959 году группа туристов отправилась из Свердловска в поход по горам Северного Урала. Их маршрут труден и не изведан. Решив заночевать на горе 1079, туристы попадают в условия, которые прекращают их последний поход. Поиски долгие и трудные. Находки в горах озадачат всех. Гору не случайно здесь прозвали «Гора Мертвецов». Очень много загадок. Но так ли всё необъяснимо? Автор создаёт документальную реконструкцию гибели туристов, предлагая читателю самому стать участником поисков.
Мемуары де Латюда — незаменимый источник любопытнейших сведений о тюремном быте XVIII столетия. Если, повествуя о своей молодости, де Латюд кое-что утаивал, а кое-что приукрашивал, стараясь выставить себя перед читателями в возможно более выгодном свете, то в рассказе о своих переживаниях в тюрьме он безусловно правдив и искренен, и факты, на которые он указывает, подтверждаются многочисленными документальными данными. В том грозном обвинительном акте, который беспристрастная история составила против французской монархии, запискам де Латюда принадлежит, по праву, далеко не последнее место.