Генерал Ермолов - [38]
— Написано, что общий предок всех нахчий был Сайд-Али аш-Шами из царского рода...
Он ждал Аймани, и она наконец явилась. Сквозь сонную пелену Фёдору виделась она уже не в мужской одежде, а в нарядном платье из тяжёлого шёлка, с чеканной бронзовой застёжкой на груди. В огненные косы вплетены ленты цвета сирийской бирюзы. Вот она прошла между скамьями, вот сзади подошла к старому Лорсу, обняла его с дочерней лаской... Фёдор вскрикнул, вскинулся на лежанке. Гасан-ага и Лорс обернулись к нему.
— Он устал, старик. Раны... страху натерпелся в Хан-Кале.
— Спи солдат, в моём доме каждый гость в большом почёте и полной безопасности. Спи спокойно...
Мажит отыскался на пятый день их сидения в Лорсе.
К тому времени Фёдора изрядно утомили бесконечные разговоры Лорса с Гасаном-агой. Курахский рыцарь оказался заядлым любителем нахчийской старины, знатоком мифов и преданий этих опостылевших казаку гор.
Единственным утешением стала рыбная ловля. В мутных водах Терека Фёдору удавалось изловить и крупную форель, и ленивого лосося, и усача. Медвяный запах цветущих горных трав, неумолчный плеск и грохот Терека изгнали из души казака остатки чумной тоски.
Фёдор облюбовал на берегу гладкий валун. Лёжа на нём, он часами мог смотреть на дальние горы. Оттуда, с заснеженных вершин, приносил к его ногам мутные воды буйный Терек. Там, среди скалистых круч, во мраке ущелья затерялась забытая Богом и людьми одинокая башня — Коби. То грезилась казаку зеленоокая княжна, то снежная лавина, сбегающая с невообразимой кручи и перекрывающая все подступы к заветной башне.
«Надо спешить, скоро осень», — думал казак.
Пережитый ужас начал забываться, вот только Мажит... Нет, не мог грамотей из Акки стать предателем, не стал бы сбегать, бросив товарища наедине с чумою. Это он, Фёдор, дал слабину, не сумел найти среди гор трупов, может быть, живого ещё товарища. Испугался, не сдюжил. Но муки виновности с каждым днём ослабевали. Фёдор начинал скучать.
На третий день казак оседлал на славу отдохнувшего Соколика и принялся прочёсывать прибрежные заросли в поисках сухопутной дичи. В тот день, так же как и в последующие, Али — дикий волк неотступно следовал за ним так, словно получил от хозяина приказ следить за казаком, словно Фёдор мог, не сказавшись, сбежать, отправиться в дорогу один, без припасов и попутчиков. Али следовал за Фёдором молча, то увеличивая дистанцию, то сокращая её до двадцати шагов, так, чтобы не терять подопечного из вида. Оба молчали — Фёдор ни о чём не спрашивал старого телохранителя курахского рыцаря, а тот не пытался набиваться ему в собеседники. По вечерам оба, каждый своим путём, возвращались к лорсову кабаку поесть горячих кукурузных лепёшек, послушать, как нестройно бренчит на рассохшейся татарской мандалине весёлый Дауд. Послушать побасёнки Лорса-чудака, ведущего свой род чуть ли не от пророка Магомеда.
На утро шестого дня, придя в денник с седлом и уздечкой, Фёдор обнаружил там спящую собаку. Ушан спал в углу, на груде сена, свернувшись калачиком. Длинный обрубок хвоста накрывал его седеющую морду. Заслышав стук воротины, пёс приоткрыл ореховый глаз, шевельнул рваными ушами, но не забрехал и на ноги не поднялся. Соколик приветствовал друга, как обычно, киванием головы и стуком об пол копытом правой, одетой в белый чулок ноги.
— Ушан! — Фёдор бросился было к собаке, но осёкся, словно смрад зачумлённого Хан-Кале снова ударил ему в ноздри.
— Он здоров, Педар-ага. Мы долго скитались по лесам, питаясь погаными грибами, как это принято у урусов. Ночевали на деревьях, как пернатые совы.
Бурку съели волки. Нас не смогли снять с дерева. Я боялся заразить тебя чумой. Ждал, согласно заветам брата моего деда, Исламбека. Если джигит не умрёт в течение шести дней после прикосновения к зачумлённому — значит, Аллах сберегает его от этой болезни. Гасан-ага такой, старый волк Али такой, ты, Педар-ага, тоже такой. Теперь и Мажит может не бояться чумы.
— Матерь Божия, Пресвятая Богородица, — только и смог вымолвить Фёдор, когда Мажит выбрался наконец из кипы соломы, сложенной в углу денника. Он выронил седло и уздечку, бросился к Мажиту и что есть мочи стиснул грамотея в объятиях.
— Исхудал-то, грамотей! В чём душа держится! Уж я истосковался весь, уж извёлся...
— Знаю, — печально молвил Мажит. — Князь из Кураха и его слуги сочли меня предателем. Но это не так. И ты мог бы не волноваться вовсе, если б прочёл мою весточку. Ты видел её? Видел надпись на стене сакли Абдаллаха?
— Как не видеть, видел. Только не смог я письмена разобрать.
— То арабская вязь. Её надо не как русское письмо от сердца читать, а наоборот, к сердцу. Арабское письмо так читают.
— Всё верно, грамотей. Только не умею я читать арабские письмена, ты уж прости. Но я понял! Я догадался, что эти узоры неспроста там написаны были!
— Не оскверняй руки, казак! — заслышав вопль Дауда, кони тревожно встрепенулись в денниках, со стропил под потолок вспорхнули мелкие плахи. — Беги от разносчика чумы!
Фёдор обернулся. В дверях конюшни, подсвеченная сероватым утренним светом красовалась мощная фигура курахского воина. Из-за плеча Дауда выглядывала, покрытая неизменным лохматым треухом, головушка владетеля этих мест — старого Лорса.
Трудно сказать, как сложилась бы судьба простого московского паренька Кости Липатова, ведь с законом он, мягко говоря, не дружил… Но фашистские полчища настырно рвались к советской столице, и неожиданно для себя Константин стал бойцом восемьдесят пятого отдельного десантного батальона РККА. Впереди у него были изнуряющие кровопролитные схватки за Ростов-на-Дону, гибель боевых товарищей, а еще – новые друзья и враги, о существовании которых сержант Липатов и не подозревал.
Длинен путь героев-богатырей. Берёт он начало в землях русских, тянется через степи половецкие до Тмутаракани, а затем по морю пролегает – до самого Царьграда, где живёт Елена Прекрасная. Много трудностей придётся преодолеть по дороге к ней. И ещё не известно, кому из богатырей она достанется. Это ведь не сказка, а почти быль, поэтому возможно всякое – подвергается испытанию не только сила богатырская, но и прочность давней дружбы, прочность клятв и вера в людей. Даже вера в Бога подвергнется испытанию – уж слишком точны предсказания волхвов, христианского Бога отвергающих, а сам Бог молчит и только шлёт всё новые беды на головы героев-богатырей.
Тимофей Ильин – лётчик, коммунист, орденоносец, герой испанской и Финской кампаний, любимец женщин. Он верит только в собственную отвагу, ничего не боится и не заморачивается воспоминаниями о прошлом. Судьба хранила Ильина до тех пор, пока однажды поздней осенью 1941 года он не сел за штурвал трофейного истребителя со свастикой на крыльях и не совершил вынужденную посадку под Вязьмой на территории, захваченной немцами. Казалось, там, в замерзающих лесах ржевско-вяземского выступа, капитан Ильин прошёл все круги ада: был заключённым страшного лагеря военнопленных, совершил побег, вмерзал в болотный лёд, чудом спасся и оказался в госпитале, где усталый доктор ампутировал ему обе ноги.
Огромное войско под предводительством великого князя Литовского вторгается в Московскую землю. «Мор, глад, чума, война!» – гудит набат. Волею судеб воины и родичи, Пересвет и Ослябя оказываются во враждующих армиях.Дмитрий Донской и Сергий Радонежский, хитроумный Ольгерд и темник Мамай – герои романа, описывающего яркий по накалу страстей и напряженности духовной жизни период русской истории.
2015 год. Война в Сирии разгорается с новой силой. Волны ракетных ударов накрывают многострадальный Алеппо. В городе царит хаос. Шурали Хан — красивейший и образованнейший человек в своем роду — является членом группировки Джабхат ан-Нусра. Шурали завербован в 2003 году на одной из американских военных баз в Ираке. По разоренной Сирии кочуют десятки тысяч беженцев. Шурали принимает решение присоединиться к ним. Среди руин Алеппо Шурали находит контуженного ребёнка. Мальчик прекрасен лицом и называет себя Ияри Зерабаббель.
«Заслон» — это роман о борьбе трудящихся Амурской области за установление Советской власти на Дальнем Востоке, о борьбе с интервентами и белогвардейцами. Перед читателем пройдут сочно написанные картины жизни офицерства и генералов, вышвырнутых революцией за кордон, и полная подвигов героическая жизнь первых комсомольцев области, отдавших жизнь за Советы.
Жестокой и кровавой была борьба за Советскую власть, за новую жизнь в Адыгее. Враги революции пытались в своих целях использовать национальные, родовые, бытовые и религиозные особенности адыгейского народа, но им это не удалось. Борьба, которую Нух, Ильяс, Умар и другие адыгейцы ведут за лучшую долю для своего народа, завершается победой благодаря честной и бескорыстной помощи русских. В книге ярко показана дружба бывшего комиссара Максима Перегудова и рядового буденновца адыгейца Ильяса Теучежа.
Автобиографические записки Джеймса Пайка (1834–1837) — одни из самых интересных и читаемых из всего мемуарного наследия участников и очевидцев гражданской войны 1861–1865 гг. в США. Благодаря автору мемуаров — техасскому рейнджеру, разведчику и солдату, которому самые выдающиеся генералы Севера доверяли и секретные миссии, мы имеем прекрасную возможность лучше понять и природу этой войны, а самое главное — характер живших тогда людей.
В 1959 году группа туристов отправилась из Свердловска в поход по горам Северного Урала. Их маршрут труден и не изведан. Решив заночевать на горе 1079, туристы попадают в условия, которые прекращают их последний поход. Поиски долгие и трудные. Находки в горах озадачат всех. Гору не случайно здесь прозвали «Гора Мертвецов». Очень много загадок. Но так ли всё необъяснимо? Автор создаёт документальную реконструкцию гибели туристов, предлагая читателю самому стать участником поисков.
Мемуары де Латюда — незаменимый источник любопытнейших сведений о тюремном быте XVIII столетия. Если, повествуя о своей молодости, де Латюд кое-что утаивал, а кое-что приукрашивал, стараясь выставить себя перед читателями в возможно более выгодном свете, то в рассказе о своих переживаниях в тюрьме он безусловно правдив и искренен, и факты, на которые он указывает, подтверждаются многочисленными документальными данными. В том грозном обвинительном акте, который беспристрастная история составила против французской монархии, запискам де Латюда принадлежит, по праву, далеко не последнее место.