Генерал Ермолов - [12]
— Далее следует подпись, Алёша: «князь Арутюн Гогарац».
Ермолов вскочил, забегал по шатру взад и вперёд.
— Враль знатный, твой армяшка. Корыстный враль. Но пишет хорошо, сволочь. Цветисто излагает. Где в этой эпистоле ложь, а где — правда, можно только угадывать...
Вельяминов встал. На нём был его обычный зелёный шёлковый архалук, генеральские штаны и рубашка тонкого полотна, отделанная изящным кружевом. Фёдор успел приметить, что в отличие от главнокомандующего, начальник штаба относился к выбору туалета очень внимательно.
— Я прошу тебя, Алексей...
— Не волнуйся, Алёша, и не проси. Извлеку твою княжну из Коби и доставлю в Тифлис в целости и сохранности. Не рви себе сердце, успокойся. Лучше отдыхай.
И Вельяминов, коротко кивнув Ермолову и Фёдору, неспешно вышел из шатра.
Фёдор, посматривая на командира, делал вид, будто проверяет лезвие генеральской шпаги — ладно ли заточена. Алексей Петрович сидел у рабочего стола, уперев могучие плечи в неудобную спинку походного креслица. Запрокинув голову, он отрешённо всматривался в темноту потолка. Трубочка, зажатая в его руке, давно погасла.
— Ты о чём-то хотел спросить меня, Федя, — тихо молвил он.
— Да так я... — Фёдор вложил саблю в ножны. — Всё мыслю: в чём врёт армянский князь? Неужто не был он в Коби, иль не держали его две недели в карантине?
Ермолов вздохнул.
— Нет, парень. Побывал Гришка-мздоимец в Коби. Вот только ласточка моя, Сюйду, не могла бы поговорить с ним, не могла она расспрашивать обо мне.
— Как же так?
— А так, парень. Не разумеет ласточка ни одного наречия, кроме наречия рода своего. Ни русского языка, ни армянского не понимает она. Эх, парень, голова моя как в чаду. И здесь дел невпроворот, и там — она... Но верую, что не забыла, что ждёт..
— Да способен ли кто речей ваших не понять или, тем более, забыть?.. — пробормотал смущённый казак.
ЧАСТЬ 2
«...Удостой меня, чтобы я возбуждал
надежду, где мучает отчаяние...»
Слова молитвы
— Худо и хлопотно подлинно русському человеку по энтим лесам таскаться. И небо синё, и воздух, аж дух занимаецца, а всё одно погань поганая... тьфу. Эвто вам, казакам, туть раздолье верхами скакать да шашкой махать. Тьфу, разбойное племя! — бубнил солдат.
От тяжкой работы взмокла рубаха на спине его и под мышками, но узловатые, мозолистые руки потомственного крестьянина крепко сжимали топор. Неотрывно смотрел Фёдор на эти руки, похожие на причудливо изогнутые сучья самшитового дерева, отполированные умелыми руками денщика их войскового атамана, Филимоном Октябриновичем. Солдат поднял загорелое до черноты лицо и уставился на Фёдора ореховым, мутноватым взглядом.
— Чего смотришь, разбойник? Хучь бы спешился, хучь бы помог чем. Ишь сидить, барин-боярин.
— Не транди, лапотник, — лениво ответил Фёдор. — Я покой твоего труда охраняю. Высоко сижу — далеко гляжу.
— Не-е-е-ет, — не унимался солдат. — Не подлинно русськие вы, казаки. Помесь вы с басурманами, потому как с ихними бабами брачуетесь. И конь-то у тебя басурманской породы. Ишь нога-то у него тонка-а-а-а, длинна-а-а-а, морда злая, ишь, ишь, того гляди цапанеть.
Соколик недобро косил глазом на говорливого воина русской армии. Вторую неделю славное воинство валило лес за Сунжей. Трещали и валились под русскими топорами вековые ели и лиственницы кавказских предгорий. Трудовые коняги и волы таскали тела павших деревьев в строящуюся Грозную крепость.
А Фёдор заскучал при штабе командующего. Устал он от блеска Самойлова и Бебутова, от невнятного ворчания и вечной озабоченности Кирилла Максимовича. Командующий занят круглосуточно. Оставляя четыре-пять часов на сон, Ермолов остальное время посвящал писанию важных бумаг, чтению донесений и бесконечным переговорам со старшинами и князьями окрестных аулов. Ежедневно лично пешим ходом инспектировал строительство, беседовал с разведчиками и офицерами, осматривал пороховые склады и конюшни. Если для дела требовался толмач, Фёдор присутствовал неизменно. Если требовалась помощь по хозяйственной части, Фёдор носил воду, чистил лошадей и задавал им корм. И так устал казак от штабной службы, так захотелось ему на волю погулять, что спать худо стал. Бессонными ночами зачем-то стала являться рыжеволосая Аймани. Она приходила к нему, садилась рядом, молча смотрела, источая аромат свежей хвои. Молитва не помогала отогнать наваждение. Тогда-то и упросил Фёдор командиров отпустить его в леса погулять с командой, охраняющей лесорубов.
И вот они с Соколиком здесь, под сенью соснового бора, слушают, как над ними заскорузлый лапотник изгаляется.
— Пойду-ка я, дядя, гляну, не засел ли где в кустах лезгинец кровавый иль черкашин не подкрался ли. Неровен час, пока ты треплешься, подползёт с тылу и тебя, дурака болтливого, твоим же топором и цапанёт.
И Фёдор тронул Соколика.
Лучи полуденного солнца, пробивая кроны лиственного леса, тонули в густом подлеске. Сочная зелень, перечёркнутая тёмными штрихами стволов, источала тишину, нарушаемую лишь шелестом мелких камушков в дорожной колее. Тополя, клёны и липы бросали густые тени под копыта коней. Дорога вилась между деревьями. Изгиб за изгибом, поворот за поворотом она двигалась в гору, убегая выше, туда, где кончается лес, в луга. Иногда из ветвей, оглушительно хлопая крыльями, выпархивала лесная пичуга. Бывало, мелькнёт в подлеске чёрная шкура кабанчика и беззвучно растворится в зелёном мареве свежей листвы.
Трудно сказать, как сложилась бы судьба простого московского паренька Кости Липатова, ведь с законом он, мягко говоря, не дружил… Но фашистские полчища настырно рвались к советской столице, и неожиданно для себя Константин стал бойцом восемьдесят пятого отдельного десантного батальона РККА. Впереди у него были изнуряющие кровопролитные схватки за Ростов-на-Дону, гибель боевых товарищей, а еще – новые друзья и враги, о существовании которых сержант Липатов и не подозревал.
Длинен путь героев-богатырей. Берёт он начало в землях русских, тянется через степи половецкие до Тмутаракани, а затем по морю пролегает – до самого Царьграда, где живёт Елена Прекрасная. Много трудностей придётся преодолеть по дороге к ней. И ещё не известно, кому из богатырей она достанется. Это ведь не сказка, а почти быль, поэтому возможно всякое – подвергается испытанию не только сила богатырская, но и прочность давней дружбы, прочность клятв и вера в людей. Даже вера в Бога подвергнется испытанию – уж слишком точны предсказания волхвов, христианского Бога отвергающих, а сам Бог молчит и только шлёт всё новые беды на головы героев-богатырей.
Тимофей Ильин – лётчик, коммунист, орденоносец, герой испанской и Финской кампаний, любимец женщин. Он верит только в собственную отвагу, ничего не боится и не заморачивается воспоминаниями о прошлом. Судьба хранила Ильина до тех пор, пока однажды поздней осенью 1941 года он не сел за штурвал трофейного истребителя со свастикой на крыльях и не совершил вынужденную посадку под Вязьмой на территории, захваченной немцами. Казалось, там, в замерзающих лесах ржевско-вяземского выступа, капитан Ильин прошёл все круги ада: был заключённым страшного лагеря военнопленных, совершил побег, вмерзал в болотный лёд, чудом спасся и оказался в госпитале, где усталый доктор ампутировал ему обе ноги.
Огромное войско под предводительством великого князя Литовского вторгается в Московскую землю. «Мор, глад, чума, война!» – гудит набат. Волею судеб воины и родичи, Пересвет и Ослябя оказываются во враждующих армиях.Дмитрий Донской и Сергий Радонежский, хитроумный Ольгерд и темник Мамай – герои романа, описывающего яркий по накалу страстей и напряженности духовной жизни период русской истории.
2015 год. Война в Сирии разгорается с новой силой. Волны ракетных ударов накрывают многострадальный Алеппо. В городе царит хаос. Шурали Хан — красивейший и образованнейший человек в своем роду — является членом группировки Джабхат ан-Нусра. Шурали завербован в 2003 году на одной из американских военных баз в Ираке. По разоренной Сирии кочуют десятки тысяч беженцев. Шурали принимает решение присоединиться к ним. Среди руин Алеппо Шурали находит контуженного ребёнка. Мальчик прекрасен лицом и называет себя Ияри Зерабаббель.
«Заслон» — это роман о борьбе трудящихся Амурской области за установление Советской власти на Дальнем Востоке, о борьбе с интервентами и белогвардейцами. Перед читателем пройдут сочно написанные картины жизни офицерства и генералов, вышвырнутых революцией за кордон, и полная подвигов героическая жизнь первых комсомольцев области, отдавших жизнь за Советы.
Жестокой и кровавой была борьба за Советскую власть, за новую жизнь в Адыгее. Враги революции пытались в своих целях использовать национальные, родовые, бытовые и религиозные особенности адыгейского народа, но им это не удалось. Борьба, которую Нух, Ильяс, Умар и другие адыгейцы ведут за лучшую долю для своего народа, завершается победой благодаря честной и бескорыстной помощи русских. В книге ярко показана дружба бывшего комиссара Максима Перегудова и рядового буденновца адыгейца Ильяса Теучежа.
Автобиографические записки Джеймса Пайка (1834–1837) — одни из самых интересных и читаемых из всего мемуарного наследия участников и очевидцев гражданской войны 1861–1865 гг. в США. Благодаря автору мемуаров — техасскому рейнджеру, разведчику и солдату, которому самые выдающиеся генералы Севера доверяли и секретные миссии, мы имеем прекрасную возможность лучше понять и природу этой войны, а самое главное — характер живших тогда людей.
В 1959 году группа туристов отправилась из Свердловска в поход по горам Северного Урала. Их маршрут труден и не изведан. Решив заночевать на горе 1079, туристы попадают в условия, которые прекращают их последний поход. Поиски долгие и трудные. Находки в горах озадачат всех. Гору не случайно здесь прозвали «Гора Мертвецов». Очень много загадок. Но так ли всё необъяснимо? Автор создаёт документальную реконструкцию гибели туристов, предлагая читателю самому стать участником поисков.
Мемуары де Латюда — незаменимый источник любопытнейших сведений о тюремном быте XVIII столетия. Если, повествуя о своей молодости, де Латюд кое-что утаивал, а кое-что приукрашивал, стараясь выставить себя перед читателями в возможно более выгодном свете, то в рассказе о своих переживаниях в тюрьме он безусловно правдив и искренен, и факты, на которые он указывает, подтверждаются многочисленными документальными данными. В том грозном обвинительном акте, который беспристрастная история составила против французской монархии, запискам де Латюда принадлежит, по праву, далеко не последнее место.