Гелимадоэ - [59]

ПРАЗДНИК ТЕЛА ХРИСТОВА

В Старых Градах не было торжественней праздника, чем праздник Тела Христова. В этот день городок выставлял напоказ все: стрелков, капуцинов, униформу, сутаны, мундиры, медали, туалеты, драгоценности и цветы. Пожалуй, только Пасха могла соперничать с праздником Тела Христова, однако на Пасху редко выдавалась хорошая погода, большей частью было еще слишком холодно, недоставало именно освещения, победного сияния солнечного лика. Воскресение было праздником вечерним и потому скорее меланхолическим, в то время как праздник Тела Христова был сплошным проявлением радости жизни.

Звонили во все колокола. Удары сталкивались между собой в беспорядке, точно рушились небеса, точно там, в космосе, пудовыми кувалдами гвоздят друг друга железные рыцари: стоны побежденных и ликование победителей, слитное эхо, целые стаи звуков, подобно почтовым голубям, разлетаются на все четыре стороны, так что от всего этого кружится голова и наливаются тяжестью веки. В широко распахнутых главных вратах собора появились первые маленькие подружки, по двое в ряд, все в белом, будто овечки на выгоне. Они уже с верхней ступеньки начали щедро разбрасывать лепестки ромашек и пионов.

Мы сидели у открытого окна в креслах, обтянутых красным плюшем: я, рослый, печальный принц, и моя мать, прекрасная владетельница замка, и смотрели на площадь, будто из королевской ложи на сцену театра, освещенную прожекторами. Мать была в своем лучшем шелковом платье, с золотым крестиком на шее и в перчатках до локтя. Я — с головы до ног в черном, в торжественно черном костюме. Сидел, покойно сложив руки на коленях. Когда мать крестилась, я крестился тоже, а когда она склоняла голову, я отвешивал земной поклон.

Ласково пригревало солнце. Редкие облака, будто подкинутые вверх клочки ваты, медленно плыли с востока на запад. Казалось, кто-то насильно затолкал людей под аркады, притиснул к столбам, к голым монастырским стенам — невозможно было поверить, чтобы они сами себя обрекли на такую давку! Громкий шум их голосов напоминал птичий базар. И все это волнообразно колыхалось, как маковое поле: разноцветные шляпы, платья, светловолосые и темноволосые головы.

У монастырских ворот стоял первый алтарь, перед аптекой — второй. На первом был представлен святой Франтишек, читающий проповедь птицам, на втором — дева Мария над земным шаром, обвитом змеей. Оба изображения были обрамлены еловыми ветками, перед обоими стояли столы из ровно уложенных ящиков, покрытых белоснежными, наглаженными скатертями. На столах мерцали огоньками свечи в до блеска начищенных шандалах. По обе стороны у алтарей в торжественном, суровом карауле стояли гренадеры в медвежьих киверах, примкнув острые, иглоподобные штыки.

Все фигурки фонтана извергали воду. Невероятное изобилие воды! Она вырывалась резвой струей из горсти голого мальчика, лилась из бессильного рта усатого водяного, била из горла толстогубых рыб, — фонтан был полон, — просто удивительно, как только вода не переливалась через край. Возле Гусова камня стоял украшенный насос, а на нем — оцепеневший трубочист с блестящими погонами и в белом берете на голове.

Едва только из церковных врат выплыл голубой балдахин, под которым шествовал согбенный под тяжестью золотой ризы священник с солнцеобразной дароносицей в руках, как на противолежащем холме сверкнули медью мортиры, над площадью прокатился их торжественный грохот. Я заметил, как над черной шапкой марианского столба, высоко в небе, разорвалось нечто серое, и хлопья, трепеща, стали опускаться на склоненные лысые головы советников городской управы. Из ворот монастыря затаенно, неслышными шагами, двинулась встречать дароносицу толпа коричневых монахов, подпоясанных белыми веревками. Слышно было, как подошвы их сандалий шаркают по мостовой.

В самом первом ряду шествия, двигавшегося за балдахином, я увидел своего отца. На голове у него был островерхий мохнатый кивер, на груди алел орден, рукою он придерживал эфес шпаги, будто жеманная девица шлейф своего платья. Он был выше долговязого портного Бартоша, державшего одну из церковных хоругвей, выше булочника Кминека с толстым животом и выбеленными мукой руками, выше командира медвежьей гвардии кондитера Прокопа. В груди моей, подобно мыльному пузырю, раздувалась гордость. Мои оттопыренные уши пылали.

Вдруг все это пришло в беспорядочное движение, заклубилось вокруг алтаря со святым Франтишком. Откуда-то из глубины людского водоворота воздвиглись к небу сверкающие золотые трубы и черные палочки кларнетов. Жестяный оркестр заиграл для бога первую серенаду. Зазвенели бубны, хлопнули тарелки. Когда растаял последний звук, наступила тишина.

Священник долго что-то тянул скрипучим старческим голосом. Затем — шорох, как если бы по лесу пронесся ветер. Все плакали! Мать торопливо осенила себя крестом, словно провела по лицу пуховкой с пудрой. Я виновато смотрел на нее: она казалась бледной, раскаявшейся, почти святой. Я даже не заметил, как там, внизу, сухо прошуршали ремни гренадеров. Отрывистые возгласы команд, и — точно рассыпался горох — грянула дробь барабанов. Снова страстно взрыдали жестяные трубы. В воздухе запахло кадильным дымом. Подружки рассеянно высыпали из корзинок последние свои запасы. Процессия потянулась к деве Марии, с улыбкой возвышающейся на земном шаре. На холме опять зарокотали мортиры.