Гелимадоэ - [55]

ДОРА В ЯРОСТИ

Сбившись в кучки, зрители возбужденно обсуждали случившееся — всяк хотел в десятый, двадцатый раз услышать, что же произошло за кулисами. Ганзелина едва не сбили с ног. Он махал руками, как бы отгоняя от себя пчелиный рой, проклинал беспардонное человеческое любопытство, одинаково грубо осаживал и бедных, и богатых. Оброненный им вперемежку с ругательствами диагноз люди перебрасывали друг другу, как каменщики свои кирпичи:

— Что он сказал?

— Да, да, кровохарканье! У жены фокусника пошла горлом кровь!

— Ну и что, она уже умерла?

— Да нет, кровохарканье еще не означает смерть!

— Ну, смерть не смерть, но ведь это чахотка!

Больше всего толкователей сгрудилось в трактирном проезде. Это были те, кто решил дождаться, когда придут санитары с носилками и отнесут ясновидящую в больницу.

Я тихо шагал рядом с отцом, судорожно вцепившись в его руку. Белые голубки на Дориных плечах были забыты. Перед глазами у меня маячили кровавые пятна на перчатках фокусника.

— Надо же, как перепугался, — отчитывал меня отец, — а я полагал, у тебя больше мужества. Плохой из тебя солдат выйдет, когда вырастешь!

В восемь утра у меня был урок французского. Старый Фриц в нетерпении постукивал кончиком ботинка о ножку стола: он был мною недоволен. Я отчаянно пытался извлечь из памяти французские названия месяцев, но никак не мог сосредоточиться.

— Il y a douze mois dans l'année: le premier s’appelle janvier, le second s’appelle février, le troisième s’appelle…[17]

Перед моим мысленным взором витал образ худенькой женщины со скорбным выражением глаз, одетой в красное бархатное платье с глубоким вырезом, отороченным белым лебяжьим пухом.

— Le quatrième s’appelle avril, le cinquième…[18]

Мне представлялось, что кровь хлынула у нее изо рта, как хлещет из корыта вода, когда прачка выдергивает затычку.

— Le sixième s’appelle juillet[19].

— Encore une fois! Répétez cela[20], — сердился старый Фриц.

Наконец он меня отпустил. С учебниками под мышкой я сломя голову помчался к деревенской площади. Где же, если не у Ганзелиновых, узнать, как сегодня чувствует себя ясновидящая? Я даже забыл заскочить домой съесть второй завтрак. На лавочке перед домом доктора сидела Эмма и смотрела на солнце сквозь закопченное стекло. Расспрашивать эту играющую в тайны чудачку мне не захотелось. Я осведомился только, где Мария. Эмма молча показала мне на окно амбулатории. Я заглянул внутрь. Там, на низенькой скамеечке, сидел, засучив до колен штанины, городской рассыльный Мареш. На его оголенных лодыжках бугрились крупные узлы вен. Доктор с хмурым видом обследовал их, Мария стояла позади и ловкими пальцами сворачивала не слишком чистый бинт. Какая жалость, что она занята. Она бы непременно ответила на мои вопросы.

Раз Мария в амбулатории, — рассудил я, — значит, по кухне дежурит Дора. Я направился к ней, но в дверях наткнулся на Гелену. Она стаскивала у порога заляпанные грязью башмаки и надевала разношенные домашние тапочки.

— Пожалуйста, смотри под ноги! Чуть не наступил на меня!

Она была явно не в духе. Не придав этому значения, я оперся спиной о косяк и спросил, как дела у жены фокусника.

— Боже, — с досадой вздохнула она, — и ты про то же? Думаешь, ты первый справляешься у меня об этой женщине? Милок, таких было без счету! Соседи уже два раза присылали служанку, а булочница явилась самолично. Столько шума из-за одного пациента! Да еще из-за кого? Из-за комедиантки, побродяжки. Любопытно знать, если бы я упала в обморок, хоть кто-нибудь заметил бы это? А чем я хуже нее?

Я промолчал, ибо слишком хорошо знал Гелену, и понял, что сегодня от нее ничего не добьешься. Она была преисполнена своей странной зависти. Я лишь крепче прижал к боку грозившие рассыпаться книги и медленно побрел в прихожую.

— Вот-вот, — насмешливо бросила мне вслед Гелена, — ступай-ка на кухню к Доре, она там как раз одна. Можете с ней в свое удовольствие болтать о вчерашнем представлении. Она, как и ты, только тем и занята. Тут вы снюхаетесь!

— Барышня Дора, — войдя, спросил я с самой умильной из своих улыбок, — как вам понравилось вчерашнее представление?

Она повернулась ко мне от плиты и окинула меня таким равнодушным взглядом, что я похолодел и вмиг растерял все свое ребяческое любопытство.

— Барышня Дора, — нерешительно продолжал я упавшим голосом, — это было так красиво, когда вы сидели на сцене, а голуби ворковали у вас на плечах.

— Да? — язвительно отозвалась она. — А почему именно ты пришел мне сообщить об этом? Кто тебя сюда подослал? Гелена? Лида?

Смутясь, я смиренно объяснял ей, что пришел по своей воле и никто меня не подсылал. И с чего бы это меня подсылать?

— Так подумалось, — угрюмо промолвила она. — И что я им сделала? Только рассказала, как это было замечательно. А они все ополчились против меня, даже эта малявка. Уверяли, будто я была смешна. Глупые! Они завидовали мне, понимаешь? Боже мой! И вот сегодня я опять кручусь на кухне среди кастрюль. А завтра буду окапывать яблони. Потом подойдет дежурство на конюшне. После конюшни фельдшерский халат. Словно в заколдованном круге. Да и в самом деле, ведь это вертится тот бумажный круг в папиной амбулатории. — Внезапно она накинулась на меня: — Разве ты не видишь, что я занята? Пожалуйста, оставь меня в покое!