Гелимадоэ - [47]

Мы видели, да, воочию видели, как жена усердно кивала в подтверждение мужниных слов, давая понять, что готова на заклание, готова освободить свое место на земле. Меня охватил ужас, на лбу выступил холодный пот, сердце так бешено колотилось, что я непроизвольно прижал руки к груди.

— Надеялись, — произнес Ганзелин с горечью, но уже без гнева, — что я лишен предрассудков и что в крайних случаях, за плату или даром, меня можно склонить к преднамеренному убийству. Решили, что я изверг рода человеческого и с моей помощью нетрудно обделать даже противозаконное дело. К сожалению, други мои, ошиблись вы, я всего лишь обыкновенный врач, у меня лекарства только для больных. Они, правда, не очень-то помогают, но и средств для умирания я не продаю. Да таких и не существует, уверяю вас, — уже спокойнее добавил он. — Я не способен вызвать воспаление легких или рак. — Потом Ганзелин снова помрачнел. Обратившись к женщине, он спросил: — Скажите, как вы до этого дошли?

Она глядела на него своими страшными кровавыми глазами, однако снова вместо нее стал отвечать муж. Лет двадцать назад, — с сокрушенным видом рассказывал он, — в их краю проводили дорогу. Он тогда был еще молодым мужем, а она красивой молодой женой. У них был ребенок, маленькая девочка. Однако жена любила бывать на людях, плакалась на постоянную нужду и каторжную работу. А на строительстве был один мастер, молодой, веселый, гуляка и бабник. Он приглянулся жене.

— Я ничего не знал, ни о чем не догадывался. В один прекрасный день они сбежали. Двенадцать лет про нее ничего не было слышно. Потом знакомый парень из нашей деревни, он учился в Праге, рассказал мне, что видел ее в таком месте… сами понимаете. А в прошлом году вернулась. Да, пан доктор, вот какой она ко мне вернулась.

Ганзелин, заложив руки за спину, расхаживал по прихожей. Вдруг резко остановился:

— Теперь идите домой. Идите домой. Весьма сожалею, — сказал он с каменным лицом, — весьма сожалею, но ничего не могу для вас сделать.

Женщина, пошатнувшись, встала, послушно, как бы машинально, повязала голову шерстяной шалью, закутала лицо платком. Когда они уже выходили, доктор придержал мужчину за лацкан пальто. Я отчетливо слышал, что он ему сказал.

— Потерпите еще немного, потерпите. Это протянется уже недолго. Может, она и до жатвы не доживет.

Ворота хлопнули, загудел в сенях ветер. Ганзелин прошел к себе в приемную. Мария с предосторожностью завернула чашку, из которой пила женщина, в бумагу и вынесла на улицу. Послышался стук, звон осколков. Меня затопила волна жалости — не к женщине, которая вызывала отвращение, не к ее мужу, чья просьба возмутила меня, а к чашке, бедной, старой чашке, имевшей право еще немного пожить…

Через некоторое время доктор проводил своего последнего пациента, сердитого деда, и вышел к нам. Заложив руки за спину, он опять принялся расхаживать взад и вперед.

— Так, так… — бормотал он себе в усы, — вот, значит, когда обо мне вспомнили. Сколько работаю, это первый случай. Знаю, сам не раз слышал, как люди стонут: «Уж лучше бы мне умереть!» Но столь спокойно и твердо прийти и попросить немного яду, — и с такой детской доверчивостью, которую я не мог оправдать! А ведь у них был резон, черт его побери! Идиотский, безумный, безумный мир, где нужда убивает бедняков, которые хотели бы жить, где чахотка губит молодых людей, из которых могли бы выйти отличные врачи, поэты, изобретатели, спасители рода людского и где, с другой стороны, запрещается помочь принять желанную и заслуженную смерть человеческой развалине, ненужной ни людям, ни своей семье, ни себе самой. А я их взял и выгнал. Да, выгнал, отказав в помощи, хотя сердце мое бунтовало, шепнул на прощанье маленькую утешительную ложь…

Вошедшая Дора с изумлением смотрела на жестикулирующего отца, на молчащих сестер, на меня.

Тут его снова прорвало:

— Дора! Сейчас тут произошло кое-что поучительное, прямо для тебя. Страшно жаль, что ты не присутствовала. Тебе следовало бы увидеть ее лицо. Вот оборотная сторона приключений — пойми наконец ты, вечно всем недовольная, денно и нощно мечтающая о каких-то неземных радостях, о некоей более полнокровной жизни. Та, что приходила сюда, тоже маялась подобной дурью; в конце концов сбежала с распутным мужиком, а тот мир, о котором она грезила, обошелся с ней круто. Ха-ха-ха, — захохотал Ганзелин, — хорошо же он ее отметил, хорошо припечатал!

Дора вспыхнула, строптиво выставив подбородок. В семье Ганзелина редко кто решался открыто возражать отцу, но на сей раз она решилась.

— Это еще не доказательство, я не нахожу в этом никакой связи. Мир не потому отвратителен, что кто-то вернулся развалиной. Ведь когда погибает придавленный деревом дровосек, блюстители нравов не говорят, что смерть — это награда за любую почетную работу!

— Замолчи! — вскричал доктор. — Замолчи! Ты приводишь сравнения, от которых меня тошнит! Сравниваешь несопоставимые вещи. Самое скверное, что отличает тебя и тебе подобных — это как раз неумение их правильно сортировать. И ценное, и пустячное — все валите в одну кучу. Как же тут разглядеть то единственное, чем стоит дорожить? Дурочка, разве не понятно тебе, что твоя жизнь будет иметь цену лишь в том случае, если ты сама будешь иметь право уважать себя за свои поступки. Ибо никто другой достоинства тебе не прибавит.