Гелимадоэ - [4]

Порой какая-нибудь чересчур темпераментная волна издаст почти что скрипичный звук, усядется неподалеку от меня на валун трясогузка, помахивая в такт волнам своим длинным хвостиком. Я брал с собой на реку книги — больше для того, чтобы подложить их под голову в качестве жесткой подушки. Эти благостные дни волшебным образом снимали с меня бремя действительности. Я предавался отдыху. Ни о чем не думал. Не желал ни терзаться воспоминаниями о пережитых горестях и муках, ни ободрять себя, уповая на грядущие радости, которые, быть может, еще ожидают меня впереди. Жизнь можно сравнить с ездою в поезде, и вот — удивительное дело — мой поезд сделал остановку. А разве полный покой сам по себе не означает счастья? Я упивался им не как страждущий или дошедший до отчаяния человек, а как обыкновенный лентяй.

Когда глаза ваши зажмурены от солнца, когда вы не слышите других звуков, кроме журчания воды, и чувствуете лишь жаркое прикосновение вожделенных солнечных лучей, — вам кажется, что вы и вправду существуете вне времени и вне определенного земного пространства. Ведь точно так, как здесь, в этой ложбине, вы могли бы лежать иным летним днем у иной реки под знойным солнцем. Поразительно, как мало надо, чтобы очутиться в прошлом и отправиться странствовать по всем тем местам, где мы когда-либо лежали столько раз и загорали на солнышке! Вот так же, как теперь, я лежал где-нибудь еще, заложив за голову руки и приспустив на глаза красноватый занавес век. Все картинки, независимо от давности, кажутся вырезанными из одинаковой золотистой бумаги. Мысли обращены лишь к стороне, освещенной солнцем, а всего остального в жизни словно вовсе и не бывало.

Отрадное путешествие, порханье мотылька! Земное притяжение исчезло. От одного, залитого солнечным светом берега к другому — плавно, беспечно. Безмолвные силуэты друзей и подруг, молодых и старых, живых и умерших возникают на сетчатке глаза. В них можно пристально вглядываться, изучать. И нечего опасаться, в памяти всплывают лишь светлые минуты, безоблачные дни. Над каждой головой свой золотой нимб, свой ореол. Путешествие легкое, но глубокое, а насколько глубокое — осознаешь, только открыв глаза. Наступает тяжкое пробуждение. Вокруг оловянно-серый или вовсе бесцветный мир. Не лучше ли сомкнуть веки и перенестись в очарованный мир?

А можно повернуть и пойти назад по четко обозначенным вехам на дороге жизни? Плыть против течения, к самым истокам жизни. Я так и сделал, и так началась моя необычная игра. Прошлый год, позапрошлый, все дальше, все глубже. Я молодел, уменьшался ростом, не переставая, однако, ощущать свое загорающее тело, свои уши, которые все слышат, свои глаза, ослепленные ярким блеском. Все дальше, дальше — мне хотелось спуститься наконец до той изначальной ступеньки, когда это случилось впервые. Теперь я напрягал память, силился заглянуть возможно глубже. Хотел с зажмуренными глазами перенестись в тот солнечный день, у которого не было предшественника. И мне это удалось.

Послушно ложатся рядом одна подробность к другой, и вот изображение становится таким отчетливым, что у меня перехватывает дыхание. Я уже не костлявый сорокатрехлетний мужчина с волосатыми ногами и поредевшей шевелюрой, ладонь не царапается о плохо выбритую щетину, на спине нет глубокого шрама, следа войны, а передние зубы не укреплены золотыми коронками. Не вздымаются вокруг меня каменистые склоны, поросшие лесом, и не река шумит поблизости. Лишь солнце такое же — горячее и ласковое. Мне четырнадцатый год. Кожа у меня гладкая, бедра узкие, живот впалый. Изящный девичий вырез губ. Мягкие темно-каштановые волосы спадают на лоб, но щеки бледны, а грудная клетка торчит над травой, как оголенный остов судна.

Речушка, делая романтические изгибы, вьется среди ивовых зарослей. Если приподнять голову и открыть глаза, то за кронами деревьев можно различить тесовую крышу милетинского лесничества. Немного поодаль ползет в горы пыльная дорога; оттуда с грохотом спускаются подводы, груженные известняком, и катят на велосипедах рабочие бумажной фабрики, ловко крутя педали ногами, обутыми в деревянные башмаки. По тропинке, что бежит вдоль шоссе, теряясь затем в лугах, усеянных лютиками и ромашками, до Старых Градов не более восьми — десяти минут ходу.

Перед тем я ни разу не купался в реке, ни разу не лежал голышом на зеленой траве. Я был воспитан на господский манер. Даже кустов стыдился, даже деревьев. В трелях сидевшей на ветке птицы мне чудилась насмешка. От непривычки лежать на прохладной траве тело охватывала мучительная дрожь, кожа покрывалась пупырышками. Потом начинало пригревать солнце; острия его лучей, казалось, проникали внутрь. Я познавал недозволенное блаженство. Осваивался с ним. Закрывал глаза и снова открывал их навстречу сиянию небес.

Моя мать ходила вокруг меня маленькими, сколько позволяла ее узкая юбка, шажками — взад, вперед, точно нетерпеливый страж. Сквозь вуаль, спускавшуюся с украшенной зелеными перьями шляпки, сверкали ее красивые карие глаза. Плотно облегающая блузка подчеркивала тонкую талию. Свои золотые часики, висевшие на груди, мать держала в руке и считала минуты. Временами она опасливо поглядывала в сторону шоссе — а ну как кто-нибудь нас заметит? Видя ее смущенной, я чувствовал себя вдвойне виноватым. На ходу, не сбавляя шага, она стегала траву своим зонтиком, ручку которого обвивала черная змейка с красными стеклянными глазками. Груда моего платья и белья валялась под ивой, будто старье, скинутое бродягой. Как могла моя мать со своими утонченными манерами, первая дама среди староградских дам, спокойно выносить сие непристойное зрелище? Не дай бог кто-нибудь из знакомых увидит, как она караулит здесь убогую мою наготу! Это было бы поистине трагично. Моя стеснительность была лишь отражением ее стыда. И в то самое время как тело мое с жадностью принимало ласку солнечных лучей, душа моя корчилась в муках оттого, что блаженство это краденое. Слух с наслаждением внимал тихим мелодичным звукам — это доверчиво лепетала что-то в своих илистых берегах речка Безовка.