Гекатомба - [9]

"Реконструкция главной улицы... - Валера усмехнулся про себя. - Кто ж по ней гулять будет? Тот, кто в этом "городе героического прошлого" в живых останется? Так их всех потом на одной скамейке разместить можно будет. Или эти загадочные ветераны... Весь год даром никому не нужны: вымирают одинокие и больные, брошенные и родственниками, и государством. Раз в году о них вспомнят на День Победы, подкинут к пенсии червонец, крупы гречневой, банку килек да цветами завалят, как покойников. Но стоит кому-то робко попросить что-то у государства, незамедлительно следует ответ: "В первую очередь инвалидам и ветеранам войны". Чертовщина какая-то: раньше всем хватало - и простым смертным, и заслуженным, еще и на страны Варшавского Договора оставалось. Теперь бюджет пустой. Да и сами ветераны..."

Гладков обратил внимание на парадоксальную вещь: чем дальше от войны, тем больше ветеранов. Причем многие, настойчиво требующие себе привилегий, по возрасту подходят даже не к сынам полка, а - к младенцам. А сколько у нас воинов-интернационалистов с корочками? Если всех собрать в кучу, то окажется, что в Афгане не Ограниченный контингент, а Квантунская армия стояла. Каких только удостоверений ни повидал Валера, работая водителем автобуса. И, пожалуй, не сильно бы удивился,если бы однажды встретил ветерана Куликовской битвы. А все от нищеты вековой, дурости дремучей, натуры холопской...

Раскидаем, бывало, агрессоров всех мастей, пробежимся по Европе просвещенной раз-два в столетие, по верхушкам свобод нахватаемся, себя покажем - без этого ни-ни... Как там у Филатова? Чтобы помнили! И опять домой, в берлогу: душу свою загадочную пестовать и гуманитаркой давиться. От тех, кому еще вчера по башке надавали. Чужаков терпеть нам любовь к Отчизне не велит. А тушенку жрать из коров, которых они от нас эшелонами пятьдесят лет назад вывозили? Прям по Михаилу Юрьевичу получается: "Люблю Отчизну я, но странною любовью..." И все грыземся, грыземся между собой, как стая собак голодных. Привыкли веками друг друга изводить, так "натренировались", что любого агрессора схарчить для нас, как два пальца облизать. Так мало этого, взяли моду: чуть в мире где напряженка, мы тут как тут - за дело этого самого мира, с АКМ-47 наперевес. Людей у нас - не меряно, как нефти или газа. Это в Лихтенштейне задрипанном народу мало, вот он без армии и без войны уже лет сто пятьдесят от скуки гниет. А мы? А мы завсегда...Вот и выходит, что для того, чтобы в тридцать себе зубы вставить, надо прежде их в двадцать в какой-нибудь "горячей точке" оставить.

Гладков вспомнил "голливудскую челюсть" Буровой. Да и у мэра тоже, вон как зубки переливаются, "аквафрешем" отполированные. Оно и понятно, этим зубы крепкие нужны, они ими не кашу манную перетиратирают - друг друга и нас, убогих...

После аудиенции у мэра Валера вернулся домой раздосадованным, но приободренным. Хоть что-то выходил. Через два дня мать положили в больницу. А еще через пять - она умерла. От послеоперационных осложнений. Именно тогда Валера и осознал народную мудрость: "Даром лечиться - даром лечиться." Он настолько оказался растерян и подавлен происшедшим, что если бы не коллеги матери, сослуживцы по автопарку, не смог бы ничего сделать.

Проводить Анну Андреевну Гладкову пришли учителя, бывшие и нынешние ученики. В полном составе, вместе с родителями, явился весь ее, теперь уже осиротевший, выпускной класс. Валера даже представить себе не мог, как любили его мать в школе. Он с детства рос примерным сыном. Проблему "отцов и детей" их семья легко и без особого надрыва благополучно решила. Наверное потому, что главными в семье были доверие и уважение. Гладков был приучен к аккуратности, самостоятельному ведению домашнего хозяйства, мог приготовить обед, постирать белье, убрать в квартире. Позже, уже работая, он неизменно приносил домой всю зарплату, хотя и не слыл среди водителей, друзей и своих пассий скопидомом. Он, конечно же, любил мать. Но именно в день похорон, видя истинное людское горе, по-настоящему, осознал, что с этого момента навсегда, до конца собственных дней лишился в жизни главного - матери. Отныне он будет жить без нее. Без нее ложиться и вставать, смотреть телевизор, читать книги, гонять чаи, вспоминая о работе, друзьях и девчонках. Под вешалкой будут стоять ее тапочки, на трюмо - лежать расческа, на стене - висеть фотография, в кухне - сверкать позолотой ее любимая чашка. Останутся вещи и все то, что ее окружало. Но это будет уже без мамы.

Он вспомнил, как в последнее время часто ловил на себе ее неразгаданные взгляды. И только стоя у гроба, глядя в ее спокойное, неподвижное лицо, навсегда закрытые глаза, разгладившиеся морщинки, понял, что, оставшись без мужа, ближе к старости, она робко пыталась опереться на него, как на сильного, любимого мужчину, который был для нее живым воспоминанием о другом - некогда беззаветно любимом, но, увы, навсегда и безвозвратно ушедшем. Она робко пыталась найти возможность больше сблизиться с ним, на уровне душевного тепла и света. Ему вспомнилось, как на похоронах он рассеянно смотрел на маминых подружек - пожилых, располневших учителей, в старомодных, еще советской выделки, пальто и сапогах, ангоровых вытертых беретиках и норках, чьи зверьки, наверное, были свидетелями падения Тунгусского метеорита. Они стояли в общей массе людей, но чем-то отчетливо в ней выделяясь. В их глазах, за прозрачными озерами скорби, проступало тоже, как у матери, робкое, несмелое желание прикоснуться, обогреться, снять уродливый, холодный, звуконепроницаемый кокон одиночества, которое сродни стылым сумеркам глубокой осени.