Гегель как судьба России - [107]

О. С.: Вы упомянули о возможности дальнейшего развития определений всеобщего. Это означает, что тот, кто даст такие определения должен будет показать ограниченность определений всеобщего в гегелевской философии?

Е. Л.: А этого не нужно делать. Вы думаете, что Аристотель был озабочен тем, чтобы в первую очередь вскрыть ограниченность принципа Платона? Да ему это и в голову не приходило. Он был занят развитием, прежде всего развитием дальнейшего познания, и лишь в процессе познания у него как результат, само собой появилось и критическое отношение к предшественникам. Не критика предваряет развитие, а развитие само оказывается действительной критикой, которая переводится в форму внешней рефлексии.

О. С.: Хорошо, но хотя бы и в качестве следствия самого процесса познания такое отношение к предшествующим определениям всеобщего в философии Гегеля должно выступить?

Е. Л.: Критическое отношение? Никакого! Развивай дальше! О. С.: Но как следствие этого развития?

Е. Л.: Нет. Развивай дальше то, что делает Гегель, определяй дальше, выражаясь представлением, единство мира, выясняй, какова его дальнейшая определенность по сравнению с той, что выступила от Фалеса до Гегеля. И коль будет сделан шаг вперед в дальнейшем познании этого единства и его определенности, тогда и выступит на сцену то, в чем Гегель уже не удовлетворяет нас.

ПРИЛОЖЕНИЕ 3

П. П. Гайденко — О. Ю. Сумину(письмо от 27.05.1997)

Уважаемый господин Сумин!

Большое Вам спасибо за Ваше такое хорошее и теплое письмо и за присланную статью «Понятие абсолютного духа Гегеля как необходимая предпосылка философии истории славян» […]. Статью Вашу и предисловие к вышедшей в Болгарии книге «Гегель как судьба России» я прочитала с большим интересом, ведь это философия истории славянства, самая острая и больная сегодня тема, которая всех нас больше всего волнует. И написана работа живо, энергично на прекрасном русском языке. Вполне согласна с Вами в том, что философия Гегеля оказала на русскую мысль девятнадцатого века и русскую жизнь века двадцатого сильное влияние, которое хочется назвать роковым: оно и в самом деле многое определило в славянской (а не только русской) истории последнего столетия. С Вашим определением коммунизма как «варварского средневековья философской идеи» я, пожалуй, тоже была бы готова согласиться, если бы не то обстоятельство, что марксизм — хотя он, конечно, теоретически глубоко с Гегелем связан — все же не может с гегелевской философией отождествлен. Вопрос этот, однако, слишком большой и сложный, чтобы можно было сколько–нибудь детально обсудить его в письме; будем надеяться, что такая возможность нам с Вами еще предоставится.

Тем не менее Вы совершенно правы, когда видете в Гегеле первоисток коммунистической идеи; и в самом деле, в период моей молодости — 50‑е — 60‑е годы некоторые философы стремились углубить и, главное, одухотворить марксизм, добравшись до этого первоистока. К ним принадлежал один из моих первых учителей — Эвальд Васильевич Ильенков; под его влиянием я тоже посвятила свою дипломную работу в 1957 г. переводу ранней гегелевской работы «Йенской философии» и комментарию к ней. Мне было приятно увидеть, что в Вашей книге рассмотрено и творчество Ильенкова, талантливого философа с грустной судьбой. К слову сказать, Алексей Федорович Лосев, с которым мы подружились позднее, тоже очень любил Гегеля и считал его диалектику высшим достижением мировой философской мысли.

Мне кажется вполне оправданным Ваше стремление противостоять широко распространенной тенденции полностью «выбросить на свалку» весь исторический период так называемого «строительства коммунизма». В результате получается картина, сходная с той, какую рисовали идеологи коммунизма, объявлявшие всю предшествующую историю лишь предысторией и начавшие новое летоисчисление с 1917 года. Теперь происходит нечто подобное — но с обратным знаком — советская эпоха предстает как «провал в истории», а новая эпоха как прямое продолжение дореволюционного периода. Эта аберрация усугубляет то состояние психологической депрессии, в которое погружена сегодня славянская культура.

Разделяю я и Вашу мысль, что «в своем стремлении побыстрее отождествиться с культурой современного Запада» славянские народы (а скорее их современные лидеры), не принимают во внимание, что чисто внешнее самоотождествление невозможно, потому что культура Запада имеет свои духовно–религиозные корни и на них произрастает ее благополучие, в том числе и материальное.

Однако, к сожалению, не могу согласиться с теми из Ваших идей, которые возникли у Вас под влиянием Гегеля, и прежде всего о том, что эпоха религии уже вообще изжита мировой культурой, что место религии теперь должна занять философия. Нисколько не умаляя значения и роли в истории философской мысли, я все же считаю, что гегелевское противопоставление религии (а конкретнее христианства) как субъективночувственной формы разумности (курсив автора — О. С.) философскому разуму несет на себе печать эпохи Просвящения с ее упрощенно–вульгарным пониманием религии. И хотя Вы делаете прекрасную оговорку, что понимаете философский разум «не как мертвую рассудочную форму, а как христианский абсолют», тем не менее я, высоко ценя философский разум, все же далеко не уверена, что христианский Бог «самым адекватным образом раскрывается в логико–диалектической форме в гегелевской системе». Из этого тезиса, как мне кажется, вытекают те Ваши утверждения, с которыми мне трудно согласиться, в том числе Ваша оценка православия, которое, по Вашим словам, «кишмя кишит признаками внешнего, недуховного понимания идеи», в котором «не был преодолен дух античной плотскости и красоты» и т. д. Конечно в православной церкви было и есть много недостатков, и во многом они были причиной того, что «коммунистическая доктрина успела справиться с ней», но это не дает еще основания для вышеприведенных суждений.