Мысли Анны Федоровны перекинулись на Веру:
«Вот и еще одна сухота. Люди вон как-то умеют жизнь свою улаживать, а у этой все то овраг, то буерак. Славу добывать ринулась. «На любое пойду, лишь бы знали, кто я такая». А когда главным становится это «я», не миновать такому герою валиться под гору».
Вера, как всегда, в брезентовом фартуке, в платке по брови, из-под которого торчали прямые темные волосы, обрадовалась, увидев Анну Федоровну. Белозубая улыбка осветила ее лицо.
— Ну как, Вера, налаживается дело?
— А чего ж? Налаживаем помаленьку. Никанор Васильич подсобил. Комбикорму из «Дружбы» привез — дали взаймы.
— А сама попросить не могла, ждала Никанора Васильича?
— Сама-то, сама. Если бы не закрутилась до смерти, так попросила бы. А уж если не по силам за гуж взялась, так… куда уж.
— Брось, брось, Вера, не ты одна виновата в том, что произошло. Сбили мы тебя маленько. Ну, да ладно. Умнее будем. Как бригада у тебя?
— Ничего. Бабы работящие. Бригадой-то куда легче работается, что говорить.
Они медленно шли по берегу, поглядывая на уток.
— А что я думаю, Анна Федоровна, — сосредоточенно сдвинув брови, продолжала Вера, — вот вы все говорите — учиться надо, учиться надо. А что, скажете, Долинюк, например, образованная, что ли? Или еще там кто?..
— Представь себе — образованный человек Долинюк. И все передовые люди если не учились, так учатся. Для того чтобы передовым человеком быть, кругозор широкий нужен. А без чтения, без образования какой же кругозор?
Наступило молчание.
Налетел ветер, жестко прошелестели тростники над водой. Утки спокойно покачивались на светло-серой зыби…
Анна Федоровна чувствовала, что Вере хочется спросить об Арсеньеве, но она никак не может отважиться на это.
— Ты слышала? — Анна Федоровна решила помочь ей. — Григорий Владимирович уехал от нас.
— Слышала, — сдержанно ответила Вера. — Совсем?
— Совсем.
— А с Женей как же? К себе возьмет?
— Не знаю.
— Ага, значит, не взял еще, — глаза у Веры блеснули, — и не возьмет. Он такой. Ему никого не нужно. У него ледяшка вместо сердца.
— А девчонки нынче уток сдают. — Анна Федоровна поспешила переменить разговор. — За первой партией машина пошла. Ревет вся бригада без памяти!
Вера усмехнулась:
— Я тоже, бывало, хлюпала. А что ж делать — на то и растим, чтобы сдавать… — И повторила задумчиво: — Значит, уехал…
Пожаров получает пощечину
— Страну кормить надо, — сказал Никанор Васильевич Руфе, — для того и работаем, для того и растим животное. Ведь не для забавы его мы растим.
Но Руфа все это хорошо понимала и без Никанора Васильевича. Однако когда возле птичника зашумела машина и шофер Гриша прогудел, давая знать, что приехал, — у Руфы сбежал румянец с лица.
Сегодня на птичнике собралась вся бригада — все шесть человек. Утки толпились у кормушек. Они недовольно бранились — время поесть, а в кормушках нет ничего.
Но девушки, молчаливые, озабоченные, вместо того чтобы дать корм, отделили от стаи несколько сотен и потихоньку начали загонять в птичник. Утки сначала удивленно крякали, поглядывая на своих птичниц то правым, то левым глазом — смотреть прямо вверх они не умели.
«В чем дело? — спрашивали они. — Мы хотим есть, мы хотим на воду, мы хотим ходить по берегу — для чего это с утра загонять нас в птичник?»
Сначала крякали тихонько. Потом начали повышать голос. И когда загнали их в маленький, тесный отсек и начали хватать по две, по три прямо за шею и передавать через окошко в машину, утки подняли истошный крик. Они метались по отсеку, старались забиться куда-нибудь подальше в угол, совались под ноги своим птичницам и кричали, кричали, кричали.
Никанор Васильевич стоял у самого окна и передавал уток в машину. Рабочий около машины принимал их — бросал в кузов, не глядя, куда и как они упадут. Утки летели, как белые мешочки, шлепались об пол кузова, но тут же вскакивали, взмахивали крыльями и продолжали отчаянно кричать, вытягивая шеи. Их крик оглушал птичниц и перевертывал им сердце.
Руфа первая не выдержала.
— Да что ж это такое! — сердито, дрожащим голосом сказала она. — Что ж вы так-то? Ведь они живые!
— Некогда с ними цацкаться, — возразил Никанор Васильевич, — не стеклянные, не разобьются.
— Да потише вы, потише! — со слезами попросила рабочего маленькая Аня Горкина. — Чего вы швыряете их? Они и там еще натерпятся.
— Скорей, скорей, девушки, — поторапливал Никанор Васильевич. — Сейчас еще две машины придут. Нельзя задерживать, сами знаете.
Машина отошла, увозя живой, белый, просящий защиты и плачущий груз. Девушки, мрачные, ошеломленные, вытирая слезы, вышли на выгон. Женя была среди них. Она молчала.
— Еще загонять? — спросила Руфа, хмуро глядя на Никанора Васильевича.
Никанор Васильевич вытирал платком вспотевшее лицо, намокшие седые виски.
— Ну, а как же, — ответил он, — загонять, и немедленно.
Это была пытка. Ведь они этих уток вынянчили, выходили, заботились о них, как о маленьких детках… И утки знали их, привыкли видеть от них только ласку, и корм, и защиту от всяких врагов — от бродящих по ночам кошек, от ворон и всяких неведомых зверей, грозящих им в ночные часы. А теперь сами, вместо того чтобы вступиться, гонят их куда-то, хватают за шеи, бросают…
