Где твой дом? - [15]

— Утки кричат, — сказала Поля, зевнула и встала со скамейки. — Помочь, что ли, кормить-то?

— Ничего не надо! Ничего! — Вера вскочила. — Сижу тут, болтаю, а они кричат! Иди спать, Поля, я сама… — И, помолчав, добавила: — Он мне у директора комнату в новом доме хлопотал. Директор-то не дал, а он хлопотал! Жалел меня. А теперь…

— Он просил для тебя комнату только потому, что ты лучшая работница в совхозе, — вмешалась Женя. — Только поэтому. Это я тоже могу сделать — поговорить с отцом, чтобы дал тебе комнату.

— Да что мне комната твоя! — отмахнулась Вера. — Мне его хлопоты дороги, не комната. Возьмите вы себе с отцом ту комнату!

Вера стремительно, крупным шагом вышла из сарая. Утки, увидев ее, подняли галдеж, потекли к ней со всех сторон. Сплошь белые, с бледно-желтыми клювами и черными бисеринками глаз, они, словно поток, спускались с бугра, вылезали из озера, толкались боками — неуклюжие, нерасторопные — и все спешили к ней, к своей хозяйке. Обычно Веру тешило это, но сегодня она, даже не взглянув на своих уток, прошла под навес готовить корм.

Руфа и Женя молча ушли из загона.

Руфа

Вера Грамова уехала в Москву. Ее провожали родные, друзья. Савелий Петрович прислал свою легковую машину. До станции с ней поехала Анна Федоровна и старший зоотехник, пожилой бровастый Никанор Васильевич Никаноров. Анне Федоровне хотелось еще раз напомнить Вере, как надо держать себя с людьми: не грубить, не срываться, но и не молчать, будто ничего не соображаешь. А Никанор Васильевич всю дорогу твердил свое:

— Так и расскажи, как было. Никто не хотел с утками возиться — трудно, мол, хлопотно. А я, мол, труда не боюсь…

— Хвалиться, значит?

— Не хвалиться, а правду говорить. Труда не боюсь, вот и взялась. И вырастила. Вот тут листочки не растеряй, здесь все записано: и рацион, и привес, а то станешь выступать да все перезабудешь. С теорией-то у тебя ох как плоховато!

— Значит, плохо учили, — сказала Анна Федоровна, — обещали заниматься, а сами…

— Но ведь прикрепили же для этой цели Пожарова! А он, видно, и в ус не дует.

— Дует, — нехотя возразила Вера, — да только некогда. И ему некогда, и мне. Вот, может, зимой.

— Уж зимой-то мы за тебя возьмемся, — ответила Анна Федоровна.

Когда подошел поезд, Вера молча простилась со своими провожатыми и, не оглядываясь, пошла в вагон. Она была задумчива и сосредоточенна — может, решала свои тайные, сердечные дела, может, просто робела. Ведь не каждый день зовут человека в Кремль.

Вера уехала, а на птичнике помогать Поле осталась Руфа Колокольцева. Она сама попросилась на эту работу.

— Значит, ты решила остаться на птичнике? — сдвинув брови, сказала Женя. — Самую трудную работу выбрала. На молочной ферме и то легче стало с электродоилками. А ты…

— Что ж такого, что трудно? — невозмутимо ответила Руфа. — Я легкой работы не ищу.

— А почему бы тебе не пойти в контору? У отца будешь, он тебя секретаршей возьмет, ему грамотные нужны.

— Грамотные везде нужны. На птичнике тоже.

— Ты что — «маяком», что ли, хочешь быть?

Женя думала, что Руфа обидится, с такой досадой она это сказала. Но Руфа только усмехнулась.

— А почему же нет! Конечно, хочу!

Женя была огорчена и расстроена. Все в ее жизни как-то сразу разладилось.

Арсеньева она больше не видела, и неутихающая тоска мучила ее.

С отцом разговора не получалось. Он как-то странно отшучивался, когда она пыталась поговорить всерьез. То ему некогда, то устал или просто уходил спать и просил не беспокоить его, потому что завтра надо рано вставать… Недобрые подозрения стали появляться у Жени, но она их поспешно отгоняла.

Руфа будто поняла, о чем ока думает сейчас, покусывая травинку.

— Ну, а ты все-таки как решила? Ты говорила с отцом?

— Пыталась…

— И что же?

— Не могу добиться. Все некогда ему, все некогда.

Руфа внимательно поглядела ей в глаза:

— Да?

Женя вспыхнула.

— А ты что — не веришь мне? Значит, сама способна лгать, если не веришь другим.

Она со слезами на глазах оставила Руфу и пошла с бугра по тропочке домой.

Руфа долго глядела ей вслед спокойными ясными глазами, только губы ее крепко сжались, чтобы унять дрожь.

На другой день на рассвете Руфа открыла калитку в утиный загон. Поля готовила корм. Возбужденный утиный говор стоял над загоном. Утки просили есть.

— Подтаскивай зелень, — отрывисто сказала Поля, еле поздоровавшись, — давай, давай!

Машина с хрустом резала траву. Поля показала Руфе, как подавать в машину клевер, а сама принялась составлять рацион. Дело свое Поля делала молча и торопливо. Руфа старалась не отставать. Спокойный, сдержанный характер помогал ей не делать лишних движений, внимательно приглядываться к тому, что делает Поля. Но едва она останавливалась поглядеть, что и по скольку Поля кладет в кормомешалку, как та уже кричала на нее:

— Чего стоишь? Галок ловишь? Среднее образование получила, а корма замесить не можешь. Для чего же училась-то?

— Сумею, сумею, — спокойно отозвалась Руфа своим низким голосом.

— Чего кладешь? Костяной муки надо, а ты отруби тащишь. Разве не видела, что я уже положила! Костяной муки, говорю! А ты чего? Это же известка, голова ты садовая!

Никогда так не уставала Руфа, как в это утро. Окрики утомляли и угнетали ее. Но она никак не проявляла своих чувств, и белое лицо ее с мягким розовым загаром по-прежнему выглядело ясным и безмятежным.