Где-то в мире есть солнце. Свидетельство о Холокосте - [7]

Я пытаюсь сообразить: а вдруг есть уже и закон, запрещающий евреям ездить на поезде? Правил столько, что я в них путаюсь. Думаю, и родители тоже запутались. Они все время спорят — приглушают голоса, чтобы я не разобрал о чем. Шепчутся, даже когда людям положено спать. Я слышу, потому что по ночам выхожу иногда в туалет. И каждый раз из-под двери их спальни пробивается свет. Наверное, все дело в этих новых правилах. Так что я не стал спрашивать папу, можно ли нам еще ездить на поезде. Сам сообразил: можно. Раз уж немцам мы так не угодили, они только рады будут, если мы все сядем в поезд и уедем от них подальше.

16 сентября 1940 года

— Скорее, Миша, — торопит мама. — Уже почти полчетвертого.

— Еще минуточку, — прошу я. — Я заканчиваю.

То есть заканчиваю домашнее задание. Правда, не совсем настоящее, потому что школы больше нет. Евреям не положено учиться. В конце лета объявили, что и в чешские школы нам тоже ходить запрещено. Так что третий класс я прохожу в гостиной у Эрика Лауба. Нас там собралось шестеро, и две девушки, которые по возрасту могли бы уже пойти в институт, преподают нам все предметы. Мы сидим кружком на деревянных стульях, а вместо перемены играем в карты.

— Миша! — Мама внезапно возникает в дверях, голос у нее очень недовольный. — Если мы не выйдем сейчас же, мы опоздаем.

Опоздаем — в смысле в магазин, ведь евреям разрешается делать покупки только с трех до пяти.

— Хорошо, хорошо, иду.

— Ты сегодня не играл на скрипке, верно?

— И что?

— А то, что первым делом, как только вернемся… ты меня понял?

Подошел трамвай, мы сели в задний вагон, хотя в переднем свободно. Еще одно правило: евреям ездить только в заднем вагоне. Сидячие места все заняты, и мы стоим, а трамвай грохочет по улице. Мама поздоровалась с кем-то знакомым, а потом умолкла, смотрит неподвижно в окно через мое плечо. Вид у нее усталый. Раньше она так нарядно одевалась, а теперь на ней простое серое платье и никаких украшений. За последние месяцы она все в доме перебрала в поисках каких-нибудь ценных вещей, которые немцы не отобрали: они сказали, что нам не полагается иметь фотоаппараты, печатные машинки, шерстяные пальто и много чего еще. В том числе и лыжные ботинки. Наверное, боятся, как бы мы не потоптали их драгоценные горы. Которые, между прочим, вовсе не их.

А те ценности, какие маме удалось сберечь, — картины, ювелирные изделия, ее лучшие платья — постепенно исчезают. Кое-что мама отдала на хранение неевреям, которых мы хорошо знаем, тем, которые не перестали с нами разговаривать. Остальное переправили на склад в Лондоне. В квартире у нас стало совсем пусто.

— Когда это закончится, нам все вернут? — спросил я.

— Ты о чем? — откликнулась мама так, словно я ее разбудил.

— Ни о чем, — сказал я и предпочел не повторять свой вопрос и не задавать еще один, который давно уже меня тревожит: почему никто не хочет помочь нам и другим евреям в Праге? Хотя, если бы все было наоборот, мы бы непременно им помогли.

По крайней мере, я очень надеюсь, что мы бы помогли.

Трамвай остановился, и мы вышли.

— Это не важно, — на всякий случай добавил я.

Магазин, как и задний вагон трамвая, забит людьми. Евреями. Мне столько всего хочется купить — куриную печень, селедку, салями, мед, свежий хлеб, — но я помалкиваю, ведь у нас почти нет денег. Папа не работает, сбережения тают, и мама выбирает продукты очень медленно, внимательно изучая цены. Провозившись чуть ли не час, она наконец кладет что-то в корзину и тут же вынимает снова.

Мы выходим из магазина всего лишь с одним пакетом и идем к остановке трамвая, но мама говорит:

— Давай прогуляемся.

Прогуляться — неплохая идея, только приходится идти мимо парка с дурацкой вывеской «JUDEN VERBOTEN» — евреям вход запрещен. Компания мальчишек моего возраста гоняет мяч. Везунчики.

— Миша! — заговорила мама, когда мы прошли еще несколько кварталов.

— Да?

— Я должна тебя предупредить…

— А?

— Скоро мы переедем.

— Как это?

— Из нашей квартиры.

— Переедем? — повторил я, будто это какое-то непонятное слово. — Почему вдруг?

— Наша квартира слишком велика и…

— Вовсе нет. Совсем не велика. Наша квартира — самого правильного размера. С чего это она стала велика?

С минуту мама не отвечает. Мы стоим на углу и ждем, пока проедут машины.

— Немцы велели всем евреям перебраться в старую часть города. К Староновой синагоге. Все будут жить там. В конце недели переедем и мы.

Я нашел камушек на обочине и начал пинать его перед собой. Точно, я бы играл в футбол лучше тех парней. Но если бы я пнул камень в их сторону, чтобы дать понять, что я тоже умею играть в футбол, они бы могли и кинуть им в меня. Как те ребята на прошлой неделе, когда я возвращался домой от Лаубов. Они даже погнались за мной, но я нашел возле церкви отличное место, где спрятаться, и они пробежали мимо. Я никому об этом не рассказывал.

— А в новом доме будет лифт? — спрашиваю я маму.

— Нет, Миша. Это старый дом, там нет лифта.

Пальцы на ногах уже болят от ударов по камушку. Я в последний раз подбиваю его, направляя в воображаемые ворота, — и почему-то промахиваюсь.

— А школа как же? — спрашиваю я, как раз когда мы проходим место, куда упали те двое. По крайней мере, хоть о них не буду вспоминать каждый день, если мы переедем в другую квартиру. Но с каждым днем становится все понятнее, почему они так поступили.