Где-то в мире есть солнце. Свидетельство о Холокосте - [66]

— Мама, мне до смерти надоели все игры, в какие мы играем. И сидеть взаперти до смерти надоело. Когда же это кончится?

— Ничего, — сказала мама. — Придумаем какую-нибудь новенькую игру, для которой нужно ровно сорок семь карт.

8 мая 1945 года

— Нет, — отвечаю я Томми. — На бастион не могу. Мама и так будет сердиться.

— Ладно, — говорит Томми и пинает мяч о соседнюю стену.

Мяч сдутый, но все-таки это мяч. Я нашел его в подвале нашего корпуса, где болтался после обеда, потому что больше нечем было заняться. Как только нашел, сразу побежал к Томми.

— Смотри, — сказал я. — Потренируемся бить пенальти. Ниже вот этой линии между окнами. Это будут ворота.

Какое-то время мы били по воротам, меняясь, пробуя варианты с вратарем и без. Не так весело, как настоящий футбол, но тоже ничего. Потом появилось несколько мальчиков немного старше нас. Они не говорили по-чешски, но не беда: мы быстро поняли друг друга и стали играть посреди улицы двое на двое.

Вдруг мы услышали шум. Крики доносились со стороны железной дороги. Слов не разобрать, но почему-то было понятно, что это не обычные крики, какие тут раздавались часто.

— Бежим, — сказал я Томми, и мы побежали.

Кричали все громче, и все больше людей бежало вместе с нами, в том числе прибывшие с востока — они были в мешковатых одеждах, босые, на бритых головах только начал отрастать пушок.

Я увидел впереди Мариэтту и во всю глотку проорал ее имя. Я ее уже несколько дней не видел. Она оглянулась, но не остановилась, так что я припустил еще быстрее, чтобы ее догнать.

— Эй! — сказал я, схватив ее за руку. Говорить я почти не мог, задыхался. — Что такое… куда все бегут?

Тут мы свернули за угол — и я увидел.

Большой, зеленый, с красной пятиконечной звездой возле пушки.

По Терезину катил советский танк.

— О-о!..

Мариэтта прижала меня к себе, лицом к груди, обхватила руками.

— Мы свободны, Миша, — громко выдохнула она мне в ухо. — Наконец-то свободны.

Из танка вылезли русские солдаты, толпа громко их приветствовала. Кто-то запел чешский гимн, десятки и десятки людей подхватили — и мы тоже. Солдаты улыбались, а когда кончился гимн, они запели что-то свое. Подъехало еще два танка, и вот уже солдаты раздают конфеты и сигареты. Толпа вокруг росла и росла, пение и ликование неслись уже отовсюду.

Ну вот, все кончено. Теперь все.

Несколько минут спустя, получив горсть конфет, я двинулся прочь. Я не задумывался, куда иду, — наверное, я и так это знал. Вот рельсы, а вот ворота — распахнутые настежь и неохраняемые.

Я вышел за ворота и продолжал идти.

Я уже за границами Терезина.

Я нашел камень и уселся, глядя на все вокруг и ни на что в отдельности. Деревья, несколько домов, горы вдали. Еще два танка проехали мимо меня, русские солдаты махали мне из открытых люков.

Потом стало очень тихо.

Я не сразу заметил, что все еще дышу учащенно, никак не отдышусь. Поэтому я посидел подольше, стараясь не думать, что мама наверняка уже беспокоится, куда это я подевался. Я ждал, когда мои легкие начнут дышать свободно.

И тут я почувствовал голод. Несмотря на конфеты, на весь хлеб, который я шлюзил в последние полгода, несмотря на всякие вкусности, на которые я выменивал этот хлеб. Немыслимый голод, никогда прежде такого не ощущал. Все тело вопило, кишки, пальцы ног, пальцы рук — честное слово, даже волосы были голодные. Еды, настоящей еды, все бы за нее отдал, все что угодно.

Я чуть было не вскочил со своего камня, мне хотелось бежать, разыскать маму, сказать ей о голоде — а может, и не говорить, просто чтобы она была рядом. Но я остался пока сидеть, наблюдал за птицами и чуть ли не наслаждался этим странным, этим сильным голодом, который все нарастал.

И тут, хотя голод никуда не делся, другая мысль завладела моим вниманием. Папа. Я попытался припомнить его лицо, каким оно было, в точности припомнить, как сверкали его зубы в улыбке и одновременно приподнимались кончики бровей. Но увидеть целиком его лицо никак не удавалось, и я уговаривал себя: где-нибудь, в каком-нибудь надежно припрятанном ящике, мама сохранила для нас и его фотографии.

Я еще посидел на камне. Ближе к сумеркам я дал себе волю и подумал о том, как бы я хотел рассказать папе, что чувствую в эту минуту, пусть даже у меня вовсе нет слов это описать. Ну и ладно, что нет слов, папа бы понял этот невероятный голод, отчего этот голод и к чему. Я абсолютно уверен: он бы понял.

Эпилог Прага, Чехословакия

17 декабря 1945 года

— Миша! — крикнула мама из кухни. — Тебе письмо.

Я бросил спортивный раздел газеты и выбежал в коридор. В коридор квартиры в нашем старом доме. В Голешовице. Квартира другая, но дом тот же самый, что уже неплохо.

Мама стояла у разделочного стола в ярком новом платье. Похоже, она только что накрасила губы темно-красной помадой. Она протянула мне конверт. Забирая письмо, я заметил, что мама немного печальна. Может, на нее так действовала почта: в те дни мы получали куда больше плохих известий, чем хороших. О людях — обо всех тех, кому, в отличие от нас, не удалось вернуться. О Густаве, об Иржи, почти обо всех нешарим. «Восток» оказался намного страшнее, чем мы могли себе представить.