Где-то в мире есть солнце. Свидетельство о Холокосте - [19]

Но мама уже больше суток не останавливается ни на минуту. Выбегает из дома с двумя набитыми чемоданами и пару часов спустя возвращается с пустыми.

Только один раз днем она вернулась не с пустыми чемоданами.

— Куда ты все это относишь? — спросил я, когда мама упала на стул и отпила глоток воды.

Она назвала имя одного своего друга-нееврея — я его, кажется, не знал. Наверное, какой-нибудь сосед из Голешовице. Она назвала мне это имя, потом открыла чемодан и вытащила два огромных вещмешка. Велела мне сложить в мешок все, что я не собираюсь надевать сегодня или завтра. И Мариэтта чтобы тоже сложила свои вещи. Потому что разрешается брать только сто фунтов[5]веса на человека.

Но мы берем намного меньше: как двенадцатилетний ребенок потащит такой груз?

Я напряженно вслушивался, ожидая маминых шагов, хотя и знал, что она еще не скоро вернется.

Хоть бы поторопилась. Выходит после комендантского часа, чтобы спасти дурацкое пуховое одеяло.

Я вслушивался, кажется, несколько часов, но почти ничего не слышал. Время от времени в доме что-то скрипело, но больше никаких звуков. И это понятно: когда мы только сюда переехали, дом был набит битком, а теперь он почти пуст. Все наши друзья один за другим исчезли. Мы, должно быть, отправляемся в Терезин последними.

Наконец дверь открылась и послышались мамины шаги. В тот момент, когда она вошла в комнату, я постарался теснее прижаться к Мариэтте. Мама приподняла тонкое одеяло и легла рядом. От нее повеяло сразу и холодом, и теплом.

Я чуть не сказал маме, что ее не было слишком долго. Но промолчал и притворился, будто сплю. Зачем ей беспокоиться еще и о том, что завтра я весь день буду квелым?

18 ноября 1942 года

Мы выходим из трамвая на остановке «Ярмарочный дворец». Даже не верится: мы снова в Голешовице. Выходим мы трое и с нами еще человек двадцать евреев. Если евреи осмелились покинуть гетто, да еще с большими сумками и чемоданами, — значит, все они тоже получили повестки. Ступив на тротуар, я вижу впереди длинную вереницу людей. Все тащат вещи, как и мы.

Мариэтта идет впереди, мама сзади, я между ними. У них обеих большие чемоданы. У меня один мешок за спиной и другой, намного тяжелее, в руках. Я перекладываю его из руки в руку, когда мы останавливаемся. Брезентовая ручка впивается в ладонь, но ничего, можно терпеть. Волосы Мариэтты мотаются из стороны в сторону при каждом шаге, я стараюсь следить за ними и больше ни о чем не думать.

Не могу точно сказать, насколько близко мы сейчас к прежней нашей квартире, но чувствую — совсем недалеко. Мимо идут на работу люди с портфелями, трамваи кружат по улицам, дети спешат в школу с ранцами за спиной. Конечно, их ранцы не набиты доверху, как мой мешок, ведь у этих ребят есть дом, где можно держать то, что тебе не нужно прямо сейчас. А все мое имущество до последней мелочи уместилось в двух мешках.

Мы попали в самый что ни на есть обычный район Голешовице. Вернее, это был обычный район, пока не появилась наша процессия. Потому что, как только люди нас замечают, они перестают делать то, что делали, — вылезают ли они из машины, едут на велосипеде или выходят из магазина, — и таращатся. Несколько сотен усталых голодных евреев еле ползут по тротуару. Кто-то от нас отворачивается, кто-то проводит рукой по лицу, словно не веря своим глазам, кто-то, может быть, плачет. Какие-то мальчишки, небось приятели тех гадов, что привязали меня к дереву, тычут пальцами и смеются.

Мы дошли до большого перекрестка. На указателях написано «Велетржни» и «Бельского». Я так и знал. Всего пара кварталов до нашего старого дома. Если сейчас повернуть направо, за пять минут дойдем, даже быстрее. Но мы не поворачиваем. Шагаем прямо вперед.

Вот ресторан «Бабушка». Я заглядываю в окно, вижу высокие стулья. Чуть позже, когда наступит время обеда, счастливчики соберутся тут и будут лопать вкуснейшие франкфуртеры, как укусишь — жир потечет на мягкую булочку. Вот булочная на Бельского, где мама когда-то покупала дивный свежий-пресвежий ржаной хлеб с тмином. Лучший хлеб в мире. Все бы сейчас отдал хоть за кусочек. А вот и ателье, где папа шил костюмы, и квартира Мартина, и аптека, и тот странный дом с ярко-красной дверью.

Мы почти дошли до Шимачковой, и тут я заметил кое-кого на другой стороне Бельского, на крыльце под навесом. Кого-то знакомого. Такого знакомого, что на миг я утратил способность соображать. Прежде чем мозг подсказал мне имя, я успел разглядеть все черты, которые так хорошо знал. Гладкие волосы, вытянутое лицо, тонкие пальцы. Сумочка, расшитая бисером, коричневый жакет с розовыми цветочками на воротнике.

Лечи.

Я увидел ее прежде, чем она узнала нас троих: замерев, она смотрит на нашу печальную процессию, рот ее сжат и издалека похож на красную точку. Я похлопал Мариэтту по плечу:

— Смотри! Вон там — Лечи. Смотри же!

Она заметила нас, широко раскрыла глаза. Я помахал ей слегка — рукой, в которой тащил мешок. И на миг почувствовал себя почти счастливым, словно Лечи сейчас перейдет улицу, принесет мне тарелку печенья, спросит, что проходили в школе, а то и вытрет мой заляпанный подбородок уголком фартука. Но тут Лечи заплакала, не тихонько, а сразу со всей мочи, вот честное слово: только что ни слезинки — и вмиг все лицо намокло, тушь с ресниц потекла по щекам.