Где-то в мире есть солнце. Свидетельство о Холокосте - [10]

— Как он его обхитрил?

— Знаешь, Миша, — засмеялся папа, — я понятия не имею как. Но равви Лёв был очень умен. Он сумел подманить к себе Голема, сунул руку ему в рот и вытащил пергамент.

— Так он остановил Голема?

— Более того: глиняное существо сразу же рассыпалось на куски.

Я глянул на тротуар, попытался вообразить, как валяются повсюду гигантские куски глины. Но не смог себе это представить.

— А ступеньки тут при чем?

— Правильно, Миша. Разумеется. Ступеньки. Под них, под эти ступеньки, равви Лёв засунул Голема. Вернее, то, что от него осталось. Все эти комья глины. И многие верят, что Голем по-прежнему здесь.

Как раз когда я собирался спросить папу, верит ли он сам в эту историю, наш разговор прервал Петр Вайсс: хотя папа сейчас не работает, он все еще очень уважаемый человек, и многие люди хотят с ним поговорить.

Я услышал, как Мариэтта громко засопела. Счастливая, сразу уснула. И я попытался дышать ей в такт — иногда это помогает.

Так почему нам не выковырять этого Голема из стены, не вернуть его?

Найдется же кто-то, кто знает имя Бога? И, хотя немцы почти все у нас отняли, маленький клочок пергамента мы сумеем раздобыть. Всего делов — сунуть этот клочок в глиняный рот, а прочие заботы возьмет на себя Голем. Раз — и нет нацистов. Разумеется, Голем может опять взбеситься и станет обижать людей, которые ни в чем не виноваты.

Ну и что? Ведь мы тоже ни в чем не виноваты — ни один из нас не сделал ничего плохого! Разве я заслужил, чтобы те ребята бросали в меня камни и гнались за мной по проулку? Что мы такого натворили, что нацисты грозятся нас убить, стоит всего лишь сунуть нос в гостиницу?

И если этому не положить конец, что дальше? Будет хуже — как именно?

Бесполезно, все равно не усну. Я тихонько выбрался из постели и пошел в сторону родительской спальни.

Удивительно. В кои-то веки у них выключен свет. Я осторожно приоткрыл дверь. Еще удивительнее — кажется, они в самом деле спят.

Я залез на кровать, подполз ближе к подушкам и втиснулся между родителями.

— Миша? — полусонно окликнул меня папа.

— Не получается заснуть.

Мама что-то пробормотала, а папа приподнял одеяло и помог мне устроиться поудобнее. В нашей старой квартире мне бы ничего подобного не позволили. Я бы и сам не захотел. Но здесь это правильно.

Папа обхватил меня рукой, притянул к себе, я прижался ухом к его пижаме. Почему-то, вслушиваясь в его дыхание, я понял, как я устал.

Может, вернуть Голема было бы кстати, но папа и сам не промах. И к тому же он очень умный — наверное, как тот равви. Или почти как тот равви — тоже неплохо. Я уверен, скоро папа придумает отличный план. Да, пока папа с нами, ничего страшного не случится.

8 сентября 1941 года

Не так уж они хорошо играют. Если бы меня пускали в парк, я бы им показал. Тот парень в жилетке — он вообще не умеет вести мяч. Но все равно смотреть интересно. Потому что после, в постели, можно лежать и представлять, как играю я сам. В таких играх я всегда звезда.

Всегда звезда… Вот именно.

Звезду я ношу на груди. Без нее нельзя выходить. Очередное правило. Неделю назад мама принесла домой стопочку звезд. Желтых, шестиконечных. Это еврейская звезда, звезда Давида, так папа говорит. А посередине жирным черным немецким шрифтом — «Jude».

Еврей.

Пора убираться отсюда. Если заметят, как я заглядываю в ворота, сразу поймут. Теперь, когда я ношу звезду, все всё сразу понимают. Поймут, что я еврей, и, возможно, накинутся на меня, как уже бывало.

Но какой отличный гол, лопоухий парень обмишулил того коротышку, словно младенца.

Целый вечер мы провозились, пришивая звезды на всю верхнюю и теплую одежду. Прямо над сердцем. Так мама сказала, вручая мне иголку с ниткой. Чтобы я сам попробовал. Но портняжка из меня никакой.

Так что теперь, куда бы я ни пошел, всем всё про меня сразу ясно.

Снова рука сама собой взметнулась к звезде. Вечно я ее трогаю, не знаю зачем. Может, пытаюсь прикрыть, чтобы еще минутку притворяться, будто я — не я. Или же проверяю, на месте ли она. Потому что, если выйдешь без желтой звезды и тебя поймают, — это как и со всеми прочими правилами, которые они сочиняют. Как и с тем новым, позавчерашним, — чтобы мы не пользовались библиотеками, даже порога их не переступали: если нарушишь и попадешься, горько об этом пожалеешь. А может, я трогаю звезду просто потому, что еще не привык к ней. Как к такому привыкнешь?

Один из мальчиков перехватил мяч. Самый рослый. Мне точно пора уходить, за мной уже не раз такие парни гнались — когда догадывались, что я еврей. Тогда звезды у меня еще не было, но это не имело значения: и так ясно, почему человек стоит у входа в парк, а внутрь не заходит.

Но тот рослый парень — он улыбается. Может, ему все равно. Может, ему нравится, что на него смотрят, когда он играет. Может, он рад был бы пригласить меня в игру. Может, он тоже ненавидит нацистов. Он хлопает по плечу того, в жилетке. Указывает на меня.

— Эй, парень! — кричит он мне.

— Что?

И вдруг в меня летит камень. Кто-то из мальчишек бросил. Как в прошлый раз, и в позапрошлый. Камень падает в шаге от меня и скользит по мостовой.

Скорее прочь отсюда. Развернувшись, я быстро иду, почти бегу от парка. Зигзагами, с одной стороны улицы на другую, оглядываясь через плечо. Сердце под желтой звездой так и стучит.