«...Где пасёшь ты? Где отдыхаешь в полдень?» - [9]

Утром, едва оправившись, крутожопые, взлохмаченные «артистки» под матерный речитатив Ираиды делали зарядку. Её Ираида не потревожила, но все прочие выстроились в ряд, Ираида встала на нарах и представление началось: «У, бля!» — руки в стороны. И дальше: в жопу, в ухо, в рот, и мать, и «пидараса», и козла вонючего — и всё для того, чтобы дружно раскорячившись, то присесть, то наклон сделать, то вбок, то вперед, то ногу «ласточкой»…

Да… Знала бы как, уж наверное, не удержалась бы и рассказала.

А то только и слышно со всех концов «фак ю, фак ю…» А это что? Даже и не ругательство вовсе. Она читала, что, когда в одна тысяча семьсот каком–то году в Англии случилась холера и половина народа вымерла, король, в целях умножения своих подданных издал приказ: «Fornicate under command of the King» — что можно перевести, как: «Совокупляйтесь (прелюбодействуйте?) по приказу короля!»

И так этот приказ населению понравился, что стали его поминать при всяком удобном случае. А для краткости стали употреблять абривиатуру — просто: «FUCK» — и всем понятно, о чем речь.

Однако, не умея рассказать о себе, она приходила домой и садилась за словарь. Ей казалось, что теперь у неё есть человек, которому она когда–нибудь расскажет о себе всё. И обо всём расспросит его. Но откладывать это «когда–нибудь» уже нельзя было: осень подходила к концу, уже набегали холода, студеные ветры пробирали до костей и с каждым днем её всё чаще охватывал страх: придет, как в прошлый раз, и простоит на мосту, совершенно зря — он не появится. Бродяга, бездомный — иди куда хочешь, куда глаза глядят, где дуют теплые ветры, плещется о берег лозоревый океан… Но рядом со страхом гнездилась а ней странная уверенность, что он никуда не ушел, где–то здесь рядом. Всё время, думая о нем, она убедила себя в том, что и он о ней думает. Может быть, ходит к мосту. Ищет её… Узнала бы она его в свете дня? А он её? Подъезжая к работе то с одной стороны, то с другой, бессмысленно кружа по всей округе, она вглядывалась: а вдруг ей встретиться что–то похожее — эта заросшая до самых глаз бородой лохматая голова над широким торсом в необъятной фуфайке, на ощупь не то вязаной, не то из рогожи, с повисшими рукавами — вот и всё, что помнилось. Когда второй раз с ним встретилась, заметила, что нож в рукаве прячет. Но ничего похожего не попадалось ей на глаза. Бродили всякие, иногда валялись подле куч мусора, но ничего похожего. И всё упорней охватывала тревога: а ну, как никогда больше…

А потом зима нагрянет, и эти попадавшиеся ей на глаза попрячутся по ночлежкам. Значит сейчас. Сегодня же. Темнело теперь совсем рано, но люди на складе остались работать, да и на других ещё не разошлись по домам, так что всё равно надо было ждать, когда опустеет округа. И всё проделать в прежнем порядке. Распрощаться со своими, отъехать, покружить по переулкам, припарковаться поближе к метро, подняться на мост и ждать.

Усталость вдруг охватила всю с ног до головы. Ныло внутри. И ничего не чувствовала, кроме тоски. Нет сил звать его, так звать, чтобы он услышал. Зря стоит — он не придет. Зачем стоит? Вдруг увидела — как будто откуда–то сверху: убегающие в небо строчки рекламы, фонарь со сбитой набок лампочкой, льющий тусклый свет куда–то в сторону, мост, женщина на мосту опершись на перила смотрит вслед убегающей змейке вагонов … Зачем она здесь, эта женщина? — только успела подумать, и в ту же секунду всю её пронзил и сковал ни на что не похожий ужас. Еще ничего не произошло, но уже всё поздно — она поняла это мгновенно — от этого нет спасенья. То самое чувство неминуемого, когда ты что–то совсем маленькое, а эта сила такая огромная, она заставляет тебя обернуться, хотя ты не хочешь, не позволяет зажмуриться, хотя ты точно знаешь, что сейчас будет.

Распахнулись глаза, остекленели, не ими, а только внутренним зрением видишь это жуткое лицо, со всосанными внутрь щеками, ниточку губ, оловянные плошки глаз и медленнно–медленно начинаешь оседать, а он подхватывает тебя свободной рукой за волосы, чтобы было другой руке удобнее — и так страшно, и никак не зажмуриться, никак не закричать — но вдруг откуда–то ворвался, сотряс всё вокруг дикий нечеловеческий вопль. Огромная мохнатая тень с раскинутыми, как крылья, рукавами неслась с конца моста, издавая нечленораздельный, какой–то горловой крик, звериный вопль, и в ту же секунду рука, державшая её волосы, безвольно упала — только грохот железных ступенек подтверждал, что мгновенье назад он был здесь — этот маньяк–убийца…

Заросшее спутанной бородой лицо склонилось над ней, черные глазища чему–то смеялись, грубая терка руки коснулась её щеки, стерла откуда–то взявшиеся слёзы…

Дождь пошел что ли? Нет, это же первый снег — это от него светлее стало…

2001 Экванак, Нью — Йорк