Где апельсины зреют - [40]

— Да вѣдь дома въ стуколку играете-же и по многу проигрываете, замѣтила Глафира Семеновна.

— То дома, матушка Глафира Семеновна, а вѣдь здѣсь на чужбинѣ, здѣсь можно до того профершпилиться, что не съ чѣмъ будетъ и выѣхать.

— Насчетъ этого пожалуйста не безпокойтесь. Вмѣстѣ пріѣхали, вмѣстѣ и уѣдемъ. Въ крайнемъ случаѣ я свой большой брилліантовый браслетъ продамъ, а на мой браслетъ можно всѣмъ намъ до Китая доѣхать, а не только что до Петербурга.

— Завтра ѣдемъ, Иванъ Кондратьичъ, завтра… Успокойся… торжественно сказалъ Николай Ивановичъ.

— А шестьсотъ франковъ такъ ужъ и бросишь безъ отыгрыша? спросила мужа Глафира Семеновна.

— Пропади они пропадомъ! Что съ воза упало, то ужъ пропало! И не жалѣю…Только-бы выбраться изъ игорнаго гнѣзда.

— Вѣрно, вѣрно, Николай Иванычъ, и я не жалѣю. Проигралъ — впередъ наука, поддакнулъ Кожуринъ.

— Какъ вы богаты, посмотрю я на васъ! Гдѣ такъ на обухѣ рожь молотите, а гдѣ такъ вамъ и большихъ денегъ же жаль. Вѣдь восемьсотъ франковъ и шестьсотъ — тысяча четыреста… сказала Глафира Семеновна.

— Плевать! Только-бы вынесъ Богъ самихъ-то цѣлыми и невредимыми! махнулъ рукой Конуринъ и прибавилъ:- Голубчикъ, Николай Иванычъ, не поддавайся соблазну бабы. Ѣдемъ.

— Ѣдемъ, ѣдемъ.

Разговаривая такимъ манеромъ, они пріѣхали въ Ниццу. Вмѣстѣ съ ними ѣхала въ поѣздѣ и та дамочка, которая въ саду около игорнаго дома лежала въ истерикѣ. Они увидали ее на станціи. Ее выводили изъ вагона подъ руки двое мужчинъ: молодой въ шляпѣ котелкомъ и пожилой въ плюшевомъ цилиндрѣ. Глафира Семеновна осмотрѣла ее съ ногъ до головы и сказала:

— Ни браслета, ни часовъ на груди, ни серегъ въ ушахъ, однако-же вотъ не унываетъ.

— Какъ не унываетъ, ежели дѣло даже до истерики дошло! Какого еще унынія надо? воскликнулъ Николай Ивановичъ.

— Истерика можетъ и отъ другихъ причинъ сдѣлаться.

— Ну, Глафира! Ну, баба! Въ ступѣ бабу не утолчешь! И откуда у тебя могла такая ярость къ игрѣ взяться — вотъ чего я понять не могу! Есть у тебя деньги на извощика? Я пропгралъ все свое золото, серебро и банковые билеты. Переводъ на банкъ въ карманѣ и больше ничего.

— Есть, есть, не плачь. Четырнадцать франковъ еще осталось.

У станціи они сѣли въ коляску и поѣхали въ гостинницу. Ночь была восхитительная, тихая, луна свѣтила во всю, пахло бальзамическимъ запахомъ померанцевъ и лимоновъ, посаженныхъ въ скверѣ близь станціи. Молодые побѣги лавровыхъ деревьевъ обдавали своимъ ароматомъ.

— Ночь-то какая, ночь! восхищалась Глафира Семеновна. — Эдакое здѣсь благоуханіе, эдакой климатъ чудесный и вдругъ уѣзжать отсюда, не пробывъ и недѣли! Вѣдь мартъ въ началѣ, у насъ въ Петербургѣ еще лютые морозы, на саняхъ черезъ Неву ѣздятъ, а здѣсь мы безъ пальто, я вонъ въ одной шелковой накидкѣ…

— Не соблазняй, Ева, не соблазняй, откликнулся; мужъ.

— Завтра ѣдемъ? еще разъ спросилъ Конуринъ.

— Завтра, завтра… Черта-ли намъ въ благоуханіи, ежели это благоуханіе на шильничествѣ и ярыжничествѣ основано, чтобы заманить человѣка въ вертепъ и обобрать.

— Ну, вотъ и ладно, ну, вотъ и спасибо. Ахъ, что-то теперь моя жена, голубушка, дома дѣлаетъ! вздохнулъ Конуринъ.

— Чай пьетъ, улыбнулась Глафира Семеновна.

— Нѣтъ, спитъ, поди, ужъ третій сонъ спитъ. Вотъ смирныя-то жены, которыя ежели не бодающіяся, хуже. Дура она была, совсѣмъ полосатая дура, что не удержала меня дома, а позволила по заграницамъ мотаться. Встань она на дыбы, бодни меня хорошенько и сидѣлъ-бы я теперь въ Петербургѣ, не посѣялъ-бы денегъ на дорогу, не разбросалъ-бы ихъ по столамъ съ вертушками и собачками. А то вдругъ, дура, говоритъ: "поѣзжай, посмотри, какъ въ заграничныхъ земляхъ люди живутъ, а потомъ мнѣ разскажешь". Восемьсотъ франковъ проиграть въ вертушки! Вѣдь это люди говорятъ, триста двадцать рублей. Сколько на эти деньги можно было купить судачины, буженины и солонины для семьи и для артели прикащиковъ!

— Ахъ, Иванъ Кондратьичъ! Ну, чего вы стонете! Все удовольствіе своимъ стономъ отравляете! воскликнула Глафира Семеновна, — Надоѣли… Ужасъ какъ надоѣли! Скулите, какъ собака.

— Ругай меня, матушка, ругай, Христа ради! Ругай хорошенько. Стою я всякой руготни за мое безобразіе. Не собака я, а еще хуже. Ругай… А то некому меня и поругать здѣсь.

Конуринъ опять вздохнулъ.

— Эхъ, хоть-бы по телеграфу жена моя обругала меня хорошенько, такъ все мнѣ легче-бы было! проговорилъ онъ.

Извощикъ подвезъ ихъ къ гостинницѣ.

Николай Ивановичъ сдержалъ свое слово. Утромъ Глафира Семеновна еще спала, а онъ уже съѣздилъ въ банкирскую контору, получилъ деньги по переводу, а вернувшись домой, за кофе потребовалъ счетъ изъ гостинницы, чтобы разсчитаться и ѣхать изъ Ниццы въ Италію.

XXIX

За утреннимъ кофе Глафира Семеновна опять сильно запротестовала, что они уѣзжаютъ изъ Ниццы, отъ Монте-Карло, не попробовавъ даже отыграться, но Николай Ивановичъ былъ неумолимъ. Его поддерживалъ и Конуринъ, пришедшій изъ своего номера пить кофе вмѣстѣ съ ними.

— Надо, милая барынька, ѣхать, непремѣнно надо, а то въ конецъ свихнуться можно, говорилъ онъ.

— Но мы вѣдь и Ниццы еще хорошенько мы видали, возражала она.

— Богъ съ ней, съ Ниццей. Довольно. Хорошенькаго тоже надо понемножку… Море синее видѣли какъ шумитъ, какъ апельсины ростутъ видали, какъ взрослые дураки въ дѣтскія игрушки играютъ и деньги проигрываютъ видали, такъ чего-жъ намъ еще? Какого шатуна?