Где апельсины зреют - [41]

— А не видали еще, какъ дамы купаются въ морѣ при всей публикѣ, попробовала Глафира Семеновна ударить на чувственную сторону мужчинъ. — Останемся хоть для дамъ-то еще денекъ.

— Ну, вотъ… Стоитъ-ли изъ-за купающихся дамъ! откликнулся Николай Ивановичъ. — Это можно и у насъ подъ Петербургомъ видѣть. Поѣзжай лѣтомъ на Охту и за Охтой въ лучшемъ видѣ увидишь, какъ бабы-копорки, полольщицы съ огородовъ въ рѣчкѣ купаются.

— Да развѣ тутъ есть какое-нибудь сравненіе! Тамъ бабы-копорки, а здѣсь аристократки въ костюмахъ.

— Безъ костюмовъ-то, ангелъ мой, еще интереснѣе. Прямо онатюрель.

— Однако-же вѣдь это сѣрое невѣжество, чтобъ уѣзжать изъ города, ничего путемъ не видавши. Сегодня, напримѣръ, маскарадъ особенный будетъ, гдѣ всѣ должны быть во всемъ бѣломъ: въ бѣлыхъ балахонахъ, въ бѣлыхъ дурацкихъ колпакахъ. Это называется Корсо блянъ. Неужели-же и это не посмотрѣть?

— Мы и такъ ужъ, сударыня-барыня, въ дурацкихъ колпакахъ, проигравши въ дѣтскія бирюльки завѣдомымъ обираламъ полторы тысячи франковъ, отвѣчалъ Конуринъ.

— Ужъ и полторы тысячи! Цѣлыхъ ста франковъ до полторы-то тысячи не хватаетъ. А у меня сегодня ночью, какъ нарочно, даже и предзнаменованіе… Всю ночь мнѣ снилась цифра двадцать два, продолжала Глафира Семеновна. — То будто этотъ номеръ въ видѣ бѣлыхъ утокъ по морю плыветъ, то будто-бы двадцать два огненными цифрами у Николая Иваныча на лбу… Вотъ-бы на эту цифру и попробовать.

— Не путай, матушка, меня, не путай, сама какіе хочешь сны видь, а меня не путай, откликнулся Николай Ивановичъ. — На-ко вотъ, разсмотри лучше счетъ изъ гостинницы, коли ты французская грамотѣйка. Что-то ужъ очень много они съ насъ содрали, подалъ онъ ей счетъ.

— А я увѣрена, что послѣ такого предзнаменованія на двадцать два и выиграла-бы, навѣрное выиграла-бы. Да и ты выигралъ-бы, потому вѣдь и у тебя на лбу. Иванъ Кондратьичъ тоже выигралъ-бы, потому и у него, только не двадцать два, а тридцать три…

— Да неужто тридцать три? Тридцать три — это женина цифра. Ей тридцать три года, сказалъ Конуринъ.

— Ну, вотъ видите. А на счастье жены вы ни разу, кажется, не ставили.

— Ставить-то ставилъ, но такъ, зря… Что-же и у меня эта цифра огненными буквами?..

— Нѣтъ, такъ… Стоите будто-бы вы въ бѣломъ балахонѣ — вотъ въ такомъ, что мы видѣли въ окнахъ магазиновъ для бѣлаго маскарада-то приготовленные… Стоите вы будто въ бѣломъ балахонѣ, придумывала Глафира Семеновна:- а у васъ на груди тридцать три. А отъ головы какъ-бы сіяніе…

— Фу, ты пропасть! Николай Иванычъ, слышишь?

— Слушай ее! Она тебѣ наскажетъ! Ей только-бы остаться, да поиграть.

— Какъ это глупо, что вы не вѣрите! Вѣдь это-же сонъ… Во снѣ можетъ все присниться.

— Дѣйствительно, во снѣ можетъ всякая чушь присниться, согласился Конуринъ:- но я замѣчалъ, что эта чушь иногда бываетъ въ руку и сбывается. Да вотъ я видѣлъ во снѣ, что меня собака бодала — и тотчасъ же получилъ въ Парижѣ отъ жены письмо. Со" бака — письмо.

— Конечно-же. Ну, а тутъ ужъ не собака, а прямо цифра тридцать три… По моему, даже грѣхъ не попробовать, если есть предзнаменованіе.

— Такъ-то оно такъ, да ужъ много очень проиграно. Нѣтъ, ѣдемте въ Италію! — махнулъ рукой Конуринъ. — Объѣздить скорѣе эти итальянскія палестины, да и къ себѣ по дворамъ, на постные щи и кашу. Вѣдь, люди говорятъ, у насъ теперь великій постъ, а мы въ здѣшнихъ заграничныхъ земляхъ и забыли совсѣмъ о немъ, грѣшники великіе. Пріѣхать домой, да и покаяться хорошенько.

— Смотри, Глаша, счетъ-то скорѣй. Ужасъ что въ немъ наворочено… указывалъ Николай Ивановичъ женѣ на счетъ.

— На комнаты по три франка въ день прибавлено, отвѣчала та. — Потомъ сервизъ… За прислугу по два франка въ день на персону…

— Да какъ-же они смѣли, подлецы, супротивъ уговора! Эй, кельнеръ! Или какъ тамъ у васъ!

Николай Ивановичъ разгорячился и началъ тыкать въ электрическій звонокъ.

— За кипятокъ въ чайникѣ и спиртовую лампу, на которой мы чайникъ для нашего собственнаго чаю кипятили, взяли четыре франка, продолжала Глафира Семеновна.

— Рубль шесть гривенъ? — воскликнулъ Конуринъ. — Да вѣдь это разбой на большой дорогѣ!

— Просила я кувшинъ теплой воды, чтобы шею себѣ послѣ желѣзной дороги вымыть — и за кувшинъ воды франкъ поставленъ.

— Не отдамъ, же за что не отдамъ, что по уговору не было назначено, продолжалъ горячиться Николай Ивановичъ и когда слуга явился, воскликнулъ, тыкая пальцемъ въ счетъ: — Команъ это? Кескесе? Пуръ шамбръ было двѣнадцать франковъ объявлено, дузъ франкъ, а тутъ кензъ. Вѣдь это мошенничество, мусье. И пурх ло, и пуръ самоваръ… Да какой тутъ съ чорту самоваръ! Просто чайникъ съ грѣлкой… Это разбой… Глаша! Какъ разбой по французски? Да переведи-же ему скорѣй по французски.

— Я не знаю, какъ разбой по французски, — отвѣчала Глафира Семеновна.

— А! Ты это нарочно? Нарочно, мстишь мнѣ, что я не остаюсь въ этомъ игорномъ вертепѣ Ниццы и уѣзжаю изъ нея? Хорошо… Ладно… я и самъ сумѣю!..

— Увѣряю тебя, Николай Иванычъ, что я же знаю, какъ разбой. Насъ про разбой не учили, оправдывалась Глафира Семеновна. — Въ благородномъ пансіонѣ съ генеральскими дочерьми я обучалась, такъ зачѣмъ намъ знать о разбоѣ!