Где апельсины зреют - [3]

— Господа! Гарсонъ-то не совралъ. Намъ до поѣзда еще полъ-часа осталось, заявила она своимъ спутникамъ.

— Да что ты! воскликнулъ Николай Ивановичъ. — Вотъ это я люблю, когда безъ горячки и съ прохладцемъ. Это по-русски. Тогда я побѣгу въ буфетъ и захвачу съ собой въ дорогу полъ-бутылки коньяку. А то въ попыхахъ-то мы давеча забыли захватить.

— Не надо. Сиди, когда ужъ сѣлъ. Вѣдь есть съ собой бутылка краснаго вина.

Мимо оконъ вагоновъ носили газеты, возили на особо-устроенной телѣжкѣ продающіяся по франку маленькія подушки съ надписью: "les oreillers".

— Вотъ съ какими подушками французы путешествуютъ, — указалъ Николай Ивановичъ Ивану Кондратьевичу. — Купятъ за франкъ, переночуютъ ночь, а потомъ и бросятъ въ вагонѣ. А ты вѣдь таскаешь съ собой по всей Европѣ въ полъ-пуда перину.

— Да что-жъ ты подѣлаешь, коли жена навязала такую большую подушку, — отвѣчалъ тотъ. — "Бери, говоритъ, бери. Самъ потомъ радъ будешь. Приляжешь въ вагонѣ и вспомнишь о женѣ".

Глафира Семеновна прочла надпись на телѣжкѣ съ подушками и сказала:

— Вотъ, поди-же ты: насъ въ пансіонѣ учили, что подушки по французски "кусенъ" называются, а здѣсь ихъ зовутъ "орелье". Вонъ надпись, "орелье".

— Цивилизація здѣсь совсѣмъ другая — вотъ отчего, отвѣчалъ Николай Ивановичъ. — Здѣсь слова отполированныя, новомодныя, ну, а у насъ все еще на старый манеръ. Вѣдь и у насъ по-русски есть разница. Да вотъ, хоть-бы взять фуражку. Въ Петербургѣ, по цивилизаціи она фуражкой зовется, а поѣзжай въ Угличъ или въ Любимъ — картузъ.

Сказавъ это, онъ снялъ съ себя шляпу котелкомъ и, доставъ изъ кармана мягкую дорожную шапочку, надѣлъ ее на голову.

— И не понимаю я, Иванъ Кондратьичъ, зачѣмъ ты себѣ такой шапки дорожной не купилъ! И дешево, и сердито, и укладисто.

— Да вѣдь это жидовская ермолка. Съ какой-же стати я, русскій, православный купецъ…

— Да и я русскій, православный купецъ, однако купилъ и ношу.

— Мало-ли что ты. Ты вонъ въ Парижѣ улитокъ изъ раковинъ жралъ, супъ изъ черепахи хлебалъ, а я этого вовсе не желаю.

— Чудакъ! Выѣхалъ заграницу, такъ долженъ и цивилизаціи заграничной подражать. Зачѣмъ-же ты выѣхалъ заграницу?

— А чортъ знаетъ зачѣмъ. Я теперь и ума не приложу, зачѣмъ я поѣхалъ заграницу. Ты тогда сбилъ меня у себя на блинахъ на масляной. "Поѣдемъ да поѣдемъ, всѣ заграничные трактиры осмотримъ, посмотримъ какъ сардинки дѣлаютъ". Я тогда съ пьяныхъ глазъ согласился, по рукамъ ударили, руки люди розняли, а ужъ потомъ не хотѣлъ пятиться, я не пяченый купецъ. Да кромѣ того и передъ отъѣздомъ-то все на каменку поддавалъ. Просто, будемъ такъ говорить, въ пьяномъ видѣ поѣхалъ.

— Такъ неужто тебѣ заграницей не нравится? Вотъ ужъ ты видѣлъ Берлинъ, видѣлъ Парижъ…

Иванъ Кондратьевичъ подумалъ и отвѣчалъ:

— То есть какъ тебѣ сказать… хорошо-то оно хорошо, только ужъ очень шумно и безпокойно. Торопимся мы словно на пожаръ. Покою никакого нѣтъ. У насъ дома на этотъ счетъ лучше.

— Ахъ, сѣрое невѣжество!

— Постой… зачѣмъ сѣрое? Здѣсь совсѣмъ порядки не тѣ. Вотъ теперь постъ великій, а мы скоромъ жремъ. Ни бани здѣсь, ни чернаго хлѣба, ни баранокъ, ни грибовъ, ни пироговъ. Чаю даже ужъ двѣ недѣли настоящимъ манеромъ не пили, потому какой это чай, коли ежели безъ самовара!

— Да, чаи здѣсь плохъ и не умѣютъ его заваривать, — согласился Николай Ивановичъ. — Или не кипяткомъ зальютъ, или скипятятъ его.

— Ну, вотъ видишь. Какой-же это чай! Пьешь его и словно пареный вѣникъ во рту держишь.

— За то кофей хорошъ, замѣтила Глафира Семеновна.

— А я кофей-то дома только въ Христовъ день пью. Нѣтъ, братъ, заскучалъ я по домѣ, крѣпко заскучалъ. Да и о женѣ думается, о ребятишкахъ, о дѣлѣ. Конечно, надъ лавками старшій прикащикъ оставленъ, но вѣдь старшій прикащикъ тоже не безъ грѣха. Изъ чего-же нибудь онъ себѣ двухъэтажный домъ въ деревнѣ, въ своемъ мѣстѣ построилъ, когда ѣздилъ домой на побывку. Двухъэтажный деревянный домъ. Это ужъ при мнѣ-то на деревянный домъ капиталъ сколотилъ, ну, а безъ меня-то, пожалуй, и на каменный сколотитъ, охулки на руку не положитъ. Знаю, самъ въ прикащикахъ живалъ.

— Плюнь. У хлѣба не безъ крохъ.

— Расплюешься, братъ, такъ. Нѣтъ, я о домѣ крѣпко заскучалъ. Вѣришь ты, во снѣ только жена; домъ да лавки и снятся.

— Такъ неужто-бы теперь согласился, не видавши Ниццы и Италіи, ѣхать домой?

— А ну ихъ! На все-бы наплевалъ и полетѣлъ прямо домой, но какъ я одинъ поѣду, коли ни слова ни по французски, ни по нѣмецки?.. Не знаю черезъ какіе города мнѣ ѣхать, не знаю даже, гдѣ я теперь нахожусь.

— Въ Марселѣ, въ Марселѣ ты теперь.

— Въ Марселѣ… Ты вотъ сказалъ, а я все равно сейчасъ забуду. Да и дальше-ли это отъ Петербурга, чѣмъ Парижъ, ближе-ли — ничего не знаю. Эхъ, завезли вы меня, черти!

— Зачѣмъ-же это вы, Иванъ Кондратьичъ, ругаетесь? При дамѣ это даже очень неприлично, обидѣлась Глафира Семеновна. — Ни кто васъ не завозилъ, вы сами съ нами поѣхали.

— Да-съ… Поѣхалъ самъ. А только не въ своемъ видѣ поѣхалъ. Загулявши поѣхалъ. А вы знали и не сказали мнѣ, что это такая даль. Я человѣкъ не понимающій, думалъ, что эта самая Италія близко, а вы ничего не сказали. Да-съ… Это не хорошо.