Газета Завтра 829 (41/2009) - [38]

Литераторы пишут, потом является отряд исследователей - счетчиков запятых. Они ходят и печатают очень ученые статьи, в том числе о Викторе Петровиче. Например, «Тема воды в творчестве Виктора Петровича». Звучит подозрительно, не так ли? Это все суесловие и праздномыслие. Переписки надо печатать не отдельными томами, и не ссылать их в собраниях сочинений в самый конец многотомья, куда обычно никто не добирается. Надо печатать сочинение писателя, а рядом, в том же томе, обязательно публиковать массив писем этой поры. И читатель понимал бы, в каком он оказался теле, и увидел, как в искусстве преображается жизнь.

«ЗАВТРА». А существует какой-то единый Курбатовский архив?

В.К. Архива нет, не архивный я человек. Я все роздал. Часть хранится в Михайловским. Переписку с Астафьевым я отдал в Чусовую. Что-то хранится в пермской картинной галереи. Кто просил - тому я и отдавал. Временами жалею, но все равно сдаю и продолжаю сдавать. Это чтобы бумаги в доме не копились. Наверное, у меня нет честолюбия. И я на самом деле не знаю, что это слово означает. Во мне перевешивает деревенская жадность в постижении мира. Так ведь интересно общаться всякий раз с каждым. Тем более, я начинал свою деятельность в пору, когда еще были живы великие. Это сейчас кумиры новодельные, сочиненные, накаченные, раскрученные. А я писал великих. И знал это, чувствовал. Садился за письмо с большой тревогой. Когда-то я видел интересный документ в Псково-Печерском монастыре. Это было письмо секретаря наместника отца Серафима Розенберга. Отец Серафим писал товарищу Сталину в 45-м году письмо. Это была просьба выделить монастырю две сотки под картошку, чтоб в следующую зиму насельники не померли бы с голоду. Письмо-то было коротенькое, просьба ничтожная, но отец Серафим его так и не отправил. Камнем преткновения стала форма обращения к вождю. Дорогой… Многопочитаемый… Высокоуважаемый… Досточтимый… Все зачеркивалось, зачеркивалось, зачеркивалось. Так и не нашел нужных слов и бросил. Так и письмо умерло, а монастырь остался без картошки.

Для чего живет художник? Чтобы зашить дыры мира и вернуть полноту его ткани. Чтобы жизнь не зияла своими прорехами и оставалась целостной и прекрасной. Таковы отношения текста, жизни и лежащего между ними молчания.

«ЗАВТРА». Между текстом и жизнью пропасть молчания… В молчании есть глубина, как в любом неотправленном письме.

В.К. Есть у меня замечательный товарищ - питерский писатель Борис Николаевич Сергуненков. Живет он сейчас на городище Воронич, вблизи Тригорского. В молодости слава его настигала стремительно. Когда он закончил Ленинградский университет, его за выдающиеся успехи определили в ведущую молодежную газету «Смена». Это была большая честь для молодого человека. Правда, проработал он в ней всего две недели. Дело в том, что ему дали первое задание написать очерк о токаре завода «Электросила». Он пришел на завод и поговорил с токарем, потом поговорил с мастером цеха и с женой токаря, а потом он спросил себя: «А как же бессмертная душа этого человека? Я напишу о нем, но разве это и будет его слепком, его портретом?» И Сергуненков написал не очерк, а заявление «по собственному желанию» и ушел в лесники. И полтора десятилетия он работал лесником, разговаривая с деревьями, с травами, с цветами и звездами. Когда он вышел из леса, он написал ослепительную книгу. Тогда за ним мгновенно закрепилась репутация нового Пришвина. Он, испугавшись репутации Пришвина, ушел гонять скот в Монголию. И сейчас окончательно замолчал. Только пишет иногда сказки. Он говорит: «Только сейчас я понял, что такое, наконец, писатель. Только сейчас я выполняю высокое писательское предназначение - я молчу».

Когда я иду мимо его дома, то кричу: «Выходите, Борис Николаевич, про молчание поговорим…».

«ЗАВТРА». Действительно, трудно от этого удержаться…

В.К. Да, про молчание трещат все, как сороки. Устно, письменно, по телевидению, в газетах, по радио, в книгах, в интернете. Слово постепенно истончается. Оно остается внешне словом, но содержания у него всё меньше. Оно шелухой летит по вселенной. И кто-то должен однажды замолчать, чтобы слово снова наполнилось смыслом. Как два-три праведника спасают погрязший в грехе город, так кто-то на этом свете должен молчать, чтобы в слово возвратились глубина и значение. Ведь молчальник молчит о слове. И пока он молчит, он держит в себе это слово. Это великая работа. Мы этому никогда уже не выучимся.

Сегодня самое правильное, самое ценное время для русского писателя. Таких времен еще никому никогда не выпадало. Ведь есть шанс вдруг понять, что мир этот изоврался, извертелся, растратил значения всех до единого слов. И мир стоит диким, чужим, словно Адам и ни разу не входил под его сень. И сейчас снова на русского писателя - об этом никто из иностранцев вовек не догадается! - выпадает честь и слава пройти по этому Господнему саду и прошептать: «Понял, Господи, задание твое!» И опять называть цветок ромашкой. И сказать: «А вот это - проплывшее облако. А вот это - прошел кривой мужик из трактира…». И, назвав именно этого мужика, этот цветок, и именно это облако - снова вернуть всю полноту значения слову. Русскому человеку выпала честь назвать мир заново! Ему суждено стать Адамом в Господнем саду, вернуть словам «любовь», «милосердие», «нищета», «страдание», «ложь» их подлинные значения. И тогда мир почти ужаснется, увидев какое богатство перед ним. Какая чудовищная роскошь жизни открылась! И все увидят, как выросло все в этом райском саду и как он прекрасен. И тогда этот мир перестанет тешиться играми, ядерными программами и президентскими забавами.