Газета Завтра 583 (4 2005) - [38]

Александр Кавецкий, Член Международного сообщества писательских Союзов

г. Красный Лиман, Донецкая область, Украина, январь 2005 г.

ОТ РЕДАКЦИИ "ЗАВТРА". Что и говорить, Украина горазда сегодня на самые разные сюрпризы!.. Нефёдов одновременно был и растроган таким вниманием, и сохранил своё всегдашнее чувство юмора: “Ну, теперь уж непременно надо бы съездить в родные края, а то неудобно: ребята стараются, а я второй век не наведываюсь...” Мы же от души, с гордостью поздравляем нашего друга и брата Евгения Нефёдова с таким замечательным признанием, а его верным товарищам и землякам шлем благодарность и восхищение за их добрые, светлые чувства, не гаснущие на суровом ветру нынешней жизни!

АЛЕКСАНДР ПРОХАНОВ: «Я ХОТЕЛ БЫ ВОЗДВИГНУТЬ ХРАМ»

АЛЕКСАНДР ПРОХАНОВ: «Я ХОТЕЛ БЫ ВОЗДВИГНУТЬ ХРАМ»

АЛЕКСАНДР ПРОХАНОВ: «Я ХОТЕЛ БЫ ВОЗДВИГНУТЬ ХРАМ»

Савва ЯМЩИКОВ. Саша, несмотря на то, что ты главный редактор газеты и как бы необычный для меня собеседник, всё же задам свой стандартный вопрос. Мы с тобой пагодки, и уже далеко не средовеки. Когда ты воевал в Афганистане, а я читал твои репортажи, начинавшая "вставать на крыло" либеральная наша "элита" называла тебя "соловьём Генштаба". Я думал: "Так это же прекрасно! Соловей Генерального штаба нашей армии! Словно сказали: "Денис Давыдов — "соловей ставки Кутузова"!" Это же прекрасно!" А они так называли тебя с издёвкой. И мне бы хотелось спросить: что главное для тебя в жизни, творчестве и работе?

Александр ПРОХАНОВ. Ах, милый Савва! Не отвечу я тебе на этот вопрос, потому что, проживая эту бурную, грозную, иногда страшную, иногда великолепную жизнь, по-прежнему не могу объяснить себе, что я в этом мире, для чего я в него явился, куда я уйду, кто меня возьмёт под руки, когда я закрою очи… Я живу в состоянии великого недоумения по поводу того, что есть жизнь в целом, что есть я в этой жизни, почему я в неё заброшен, почему мой путь сложился именно так; и я на этот бесконечно простой и бесконечно сложный вопрос ответить тебе могу только одним: я постоянно, всю жизнь, как только у меня проклюнулся разум, пытаюсь ответить на этот вопрос. И не нахожу ответа.

Я только что побывал во Пскове. Два, три раза приезжаю туда на могилы родные, потому что все те, о ком ты говоришь, уже почили, и я совершаю там, во Пскове, свой крестный ход по местам, где мне было так хорошо, где я чувствовал такую восхитительную радость и счастье от бытия, когда в те, молодые времена, мне казалось, что русская жизнь — это огромное солнце бесконечной красоты, силы и мощи, и кто попадает в лучи этого светила, навеки счастлив и бессмертен. И так чувствовали эту жизнь наши с тобой друзья, царствие им небесное — и Скобельцын, и Смирнов, и Гейченко, и Творогов, и Гроздилов, который копал Довмонтов город, и все, кто туда ни приезжал — и Лев Гумилёв, и Лёва Катаев, и Володя Попов, архитектор из Питера — и сонмы, сонмы русских людей, которые в эту русскую Мекку приходили на паломничество своё.

И вот нынешний приезд. Было начало первых грозных холодов. Сразу же с вокзала я поехал в Устье, в то место, где река Великая впадает в Псковское озеро, а то уходит к Чудскому, где шли полки, там где-то вдалеке, в туманах, Вороний камень, там до сих пор гремят и бряцают щиты и мечи Ледовой сечи великой. Это то место, где когда-то, у развалин чудесного белого псковского храма, мы с Борисом Степановичем Скобельцыным вдвоём сидели в лодке, которая была причалена к берегу, и он читал мне сонеты Шекспира, и своим певучим, восхитительным, страстным голосом меня, молодого отрока, укорял в том, что я растрачиваю свою молодость и жизнь впустую, и нет у меня семьи, нет у меня детей, а моя миссия — оставить после себя след в этом мире… Потом, спустя много-много лет, в последний год Бориной жизни, мы опять оказались у этого крутого берега, и опять там были лодки, и мы сели в ту, которая была на берегу, вместе с Лёвой Катаевым, а мысленно в эту лодку с нами сел и Смирнов, и мысленно там, в этой лодке, были уже и Гроздилов, и Гейченко. Какой-то прохожий, путник, идущий по этому берегу, шаркающий мокрыми портчинами, бурлак он был, что ли, или перевозчик, мы дали ему фотоаппарат, он нас всех сфотографировал. Я называю эту лодку "Ладья отплывающая". Она отплывает в озеро и уносит всех нас в огромные, пустые, бесконечные просторы вод и небес.

Я вышел к этому храму. С севера дул ужасный, страшный ветер. Он нёс с собой полярные, или, может быть, космические ненастья, и вода в озере была чёрно-лиловая, её гнало бурунами к берегу, и в каждой волне сверкала жуткая ртутная шаровая молния. Ветер пригонял воду к берегу, и она пенилась и застывала в жёлтый, рыхлый лёд. Храм сверкал в адском пламени, озарённый бездной. Было страшно, жутко, я весь оказался пронизан этими стрелами гибели и смерти. И я зашёл в этот храм, там шла служба. И не было слышно грозного полярного воя. Там стояла небольшая горстка людей чудесных, они были со свечами, там были молодые женщины, дети, глубокие старухи, там был батюшка. Я стоял в этом храме, под сводами, которые восстановил Борис Скобельцын, это великолепные, белые, пустые своды четырёхстолпного храма, и там были голосники, в которых гудела и ревела не буря, а пели ангелы. Я стоял там, и не канонически, а по-своему молился. Я молился о прихожанах, молился о наших покойниках дорогих, чтобы им там было уютно, в царствии небесном. Я вымаливал и себе самому прощение за эту, повторяю, безумную, яростную жизнь, которую я прожил и не успел понять, что же в этой жизни для меня самое главное и истинное.