Газета Завтра 521 (46 2003) - [21]

— А деда за что?

— Он известный священник был. Во многих московских церквях служил. В храме служил рядом с домом, где заседали вожди бунтовщиков 1905 года. Под самые стены святой обители, говорит, подобрались. И все удивлялся, как это их тогда гнев Божий не настиг. Дед был третий бас по Москве после Розова и Здеховского. Старые священники все его знали и добрым словом поминали. Мы с родителями в его комнатушке пятнадцатиметровой всю жизнь прожили. Меня во дворе ребята попенком, конечно, дразнили. Я институт закончил, аспирантуру. Вот как-то с девушкой гуляю в Сокольниках (это еще до матушки Вильгельмины дело было), заходим в храм и слышу из темноты шепот: вот поп идет. А я тогда был обыкновенный советский парень и одет соответственно. И кто это сказал — не знаю. Чей голос был? Тогда толчок внутренний почувствовал. И скоро меня сторожем взяли в храм на Пресне. В память о моем деде. С тех пор я в церкви неотлучно. Все обернулось неожиданно. Вчера чтец. Сегодня дьякон. Завтра — священник. Так стремительно получилось. Теперь я в московском храме служу. Да у меня еще подмосковный приход есть. Вон он, видите.

Над широким прудом, почти водохранилищем, в вышине белел храм, будто бы даже крестом за облака цеплялся — столь низко висли они сегодня.

Подъезжаем к церковной ограде. Пока отец Игорь обходит хозяйство, я оглядываю деревню внизу, луга, леса вдали. Самая неживописная погода, мир без теней и даже не черно-белый, а грязно-серый. Но все равно в окрестностях чувствуются ширь и красота. Дышится легко на холме. Светло думается о великом благе для деревни церкви, чудом сохранившейся и восстановленной трудами отца Игоря. Тысячу лет тут жили со Христом. Триста лет храм стоит. Что ни говори, а есть в этом некая неоспоримая фундаментальность. Церковь, как опора во времени пространстве жизни каждого русского в отдельности и всех вместе. В теперешнем-то осеннем долгом мраке, думаю, поздним вечером глянешь оттуда снизу, из домишка своего на холм, а в окошке церковном огонек горит, и должно же как-то легче вздохнуться, покою прибавиться и надежды...

— Сто дворов — девяносто колдунов, — слышу я за спиной голос отца Игоря.

Знания, добытые многолетним окормлением и столь сжато сформулированные, убедительны. Мои идеальные представления о душевной устремленности жителей этого поселения, а также и многих других мест начала двадцать первого века, развенчиваются холодным ветром и трезвым взглядом практика на вещи.

Мир, заключенный в стенах храма, никак не сливается, не становится частью бытия сельчан ( странное размытое словцо, как бы вовсе и не относящееся к крестьянину или земледельцу).

Окормление и новообращение происходят пока в основном через органы слуха. Семисоткилограммовый колокол — гордость отца Игоря. Поразительно звонкоголосый, он покрывает своими волнами местность на многие километры вокруг.

Отпирая замки тяжелых церковных врат, отец Игорь рассказывает историю приобретения колокола, ибо досталось ему это строение на холме немым.

— Я как увидел этот колокол, кинулся на него грудью, обнял и говорю: мой! Хозяин согласен: твой, бери. И называет мне сумму неподъемную. Я так расстроился. А он и говорит: ну чего ты дергаешься. Я тебя научу, как деньги достать. Бери. Поднимай на колокольню. И звони. Вот как. И точно! Начал звонить — понесли мне деньги. Рублик к рублику. И я скоро расплатился.

Дверь храма наконец подается внутрь, и мы входим в летний придел, в тропическом, можно сказать, исполнении — без крыши. Одни стены, изъеденные дождями и колхозными удобрениями. И на стенах трава растет, кустики угнездились.

Отпираются еще одни ворота. Входим под купол. Не успел обрушиться. Матушка Вильгельмина сразу берет кофейник с лампадным маслом и передвигается от огонька к огоньку, добавляя горючего. Неделю огни у икон горели здесь без людского участия и присутствия. И отец Игорь удивляется, что у образа Великой княгини Елизаветы Федоровны вовсе масла в лампадке не убавилось за время его отсутствия. Он с чувством целует угол иконы мученицы и жарким шепотом, как бы на ушко, сообщает ей : "Был, был я у твоего муженька". Опять целует, крестится и кланяется.

— Супруга-то ее, Великого князя Серея Александровича, бомбой взорвали бунтовщики. Она, милая, его по кусочкам собирала.

Приветственно целует затем отец Игорь икону убиенного царя и всего его семейства, и я вижу, как глаза его увлажняются.

Со вздохом, но деловито переходит он затем к образу Серафима Звездинского, убиенного епископа Дмитриевского.

— Такой красавец в юности был. Его в пажи прочили. А он говорит: нет, я Царице небесной буду служить. А когда его в чека взяли и повезли на Соловки, то прихожане свой вагон к составу прицепили, сопровождали его до самого Архангельска, до парохода. Кормили, поили, ухаживали. Вот как любили.

В церкви хорошо, тепло, Чисто. Уже под свод подведена выченка — обкладка стен свежим кирпичом. Все побелено. Церковь отмолена у нехристей и намолена. Отстоять бы здесь обедню. Потом чаю попить в комнатке, выделенной отцу Игорю властями в бывшем обширном церковном доме с видом не водохранилище. Но пора ехать в Клин к мирроточице. Уже и разговор все чаще и чаще склоняется к чудесам. Вот показывает отец Игорь старинную икону. Когда-то она принадлежала этому храму. В тридцатом году разорили церковь, и эта икона семьдесят лет пробыла в семье активиста. И все это время на семью беды сыпались. Смерти внезапные и необъяснимые, рождение больных детей, самоубийства А как только передали они икону в храм, так все несчастья рода как рукой сняло.