Газета Завтра 441 (19 2002) - [15]

Центрполиграф, Клуб писателей ЦДЛ, АКБ "Общий" представляют книгу Виктора Петелина 17 мая в 15 часов в Малом зале ЦДЛ.

Выступают известные ученые и писатели Лев Аннинский, Владимир Бушин, Владимир Гусев, проф.Оксана Богданова, Лев Колодный, Владимир Личутин, Олег Михайлов, Петр Палиевский, Аркадий Савеличев, Сергей Семенов, Николай Сергованцев, Валентин Сорокин, проф. Лев Тодоров, Николай Федь и др., а во втором отделении — народные и заслуженные артисты СССР и России, солисты Большого театра и других музыкальных театров Москвы.

Вход свободный. Спонсор программы — АКБ "Общий".

СУДЬБА И ЖИЗНЬ РУССКОГО СОЛДАТА

6 мая 2002 0

19(442)

Date: 06-05-2002

Author: Антонина Апполонова (Изусова)

СУДЬБА И ЖИЗНЬ РУССКОГО СОЛДАТА(Этого фотомастера знают все писатели нашей страны. Страны, которую Николай Кочнев защищал в бою, о которой помнил в плену, которой верен до нынешних дней)

О хороших людЯх писать трудно. Как хвалить простые человеческие качества: доброту, безыскусность общения, честность, прямоту, скромность? Ведь они просто-напросто и есть наша суть, во всяком случае до тех пор, пока живо поколение фронтовиков, и пока мы, их дети и внуки, на них похожи.

Итак, Н.Г.Кочневу — восемьдесят три.

Он воевал на войне, был в плену, бежал, почти три года укрывался от немцев в литовских хуторах, сумел вернуться в действующую армию, снова воевал… В одной из атак сорок четвертого чудом остался жив (Маршал Жуков: "Пехотинца хватает на две атаки"… Та была для Кочнева как раз второй. В последние секунды перед броском командир отдал приказ: "Сержант Кочнев — в окоп, обеспечивать связь…" Из 150 бойцов батальона их осталось четверо. К полудню второго дня боев Кочнев уцелел один…).

После Победы очень хотелось в Москву, домой… Но им принято совершенно обратное решение: вопреки смертельной опасности, теперь уже со стороны " лесных братьев", еще раз вернуться в тот хутор, где его укрывала литовская семья. От соседей Пранаса Дамскаса, так звали его спасителя, он узнал тогда, что Пранас в бегах, объявлен врагом и при поимке неизбежно будет репрессирован.

Когда через два с половиной месяца осторожных, опасных и настойчивых поисков, преодолев недоверие тех, кто прятал его суровой зимой 41-го года, он, наконец, найдет Пранаса, тот, преодолевая страх и неуверенность, спросит советского сержанта: "Зачем ты вернулся, Никола?".

— Я вернулся, чтобы сделать для тебя то, что сделал для меня ты. Спасти твою жизнь.

Кочнев добьется, чтобы семье выписали советские документы, расскажет, как эти люди шестнадцать с половиной месяцев спасали его, истощенного голодом и больного, как кормили, выкраивая из последнего, и как прятали, каждую минуту рискуя собственными жизнями…

— А я их объедал…как же мне все время хотелось есть… Они подобрали меня совершенно истощенного, больного, обмороженного, меня мучили страшные фурункулы, мы так долго скитались без пиши, не имея приюта. Сбежать из эшелона смертников нам удалось, но и избежав от расстрела, мы были на краю гибели — в чужих местах, среди разбросанных друг от друга хуторов, среди людей, языка которых не понимали,— рассказывает Николай Георгиевич спустя 60 лет. Мы пьем чай в его творческой мастерской, которая вся увешана работами мастера. В лицах представлена здесь сама история советской литературы. И журналисты, которые приходят к Кочневу, примагниченные творческим подвигом фотографа, практически на одном энтузиазме создавшем самую полную портретную галерею советских писателей, спрашивают в первую очередь именно об этом: как он снимал знаменитых людей, каковы его ощущения от знакомства с тем или с этим писателем, что интересного может вспомнить о Шолохове… Гагарине… Шкловском… Но скромно висит на стене и фронтовой котелок… "Ваш?",— спрашиваю. "Мой". И с рассказом о нем страшная, бессмысленная, все еще живая война подступает так близко! Кажется, мы попеременно прячем друг от друга наши слезы. Его мучают воспоминания. Меня ошарашивает подлинность происходившего когда-то с этим весьма обыкновенным на первый взгляд человеком…

— В одном хуторе бедная крестьянка дала нам чашку молока, в другом — накормил зажиточный, оказавшийся добрым человеком, литовец, который оставил нас ночевать в своем сарае. Показал, в каком направлении надо двигаться, чтобы не попасть на хутора, где была немецкая комендатура.

— Вас, бежавших, было двое? Как удался побег?

— Мы попали в окружение под Ленинградом. Неделю нас держали под оккупированным Чудовым, из Чудова повезли эшелоном под Ригу, и вот — остановка… Тысячи пленных поместили в загоне под открытым небом, два ряда колючей проволоки, вышки с пулеметчиками. Вокруг фашисты с овчарками. Утром нам давали 150 граммов хлеба с дробленой соломой и баклажку липового навара с сахарином — на обед. Голод, холод. Кто-то старался вырыть подобие землянки, я тоже в земле щель неширокую для себя прокопал от ветра. Некоторые вешались. Многие умирали от истощения и холода. Их складывали на подводу, пленники толкали подводу в лес. Однажды я увидел, как из телеги кто-то шевелил рукой — значит, погрузили еще не умершего, еще живого. Мы с Яшей Кравченко стояли и плакали, нас могла ожидать та же участь…