Газета Завтра 1189 (37 2016) - [26]

Своему учителю и идейному вдохновителю Садовникову Завьялов ставит в укор отказ от опережения века, компромисс с действительностью, готовность идти с веком наравне, удовлетворяя потребности нынешнего поколения, отвечая его исключительно бытовым запросам.

Садовников же в свою очередь, при всей любви к своему лучшему ученику, считает его проект "иронией над всем белым светом, замешенной на холодном железе". Идея Города возникла преждевременно, и современный человек не способен оценить, уместить её в своём сознании. Но главное — в проекте Завьялова нет души и духа. Ученик слишком увлёкся материей, конструкцией, слишком рационален. Он поселил в свой Город человека вообще, некий икс, не вникая в то, с какими чаяниями, болезнями века придёт он в этот Город, готов ли к этому рукотворному раю сегодняшний человек: "Ты был равнодушен к душе, а мыслил одними лишь суммами, миллионной толпой, которую желал накормить, согреть, заставить эффективней работать, которую в глубине души презирал и даже боялся, хотел её уловить в свои железные сети, управлять по своему произволу. А ведь сумма всегда бедней единицы. Сумма — не целое. Целое всегда в единице, то есть в душе. Ты игнорировал душу, не понял, что душа, одинокая, открытая миру, — источник великой благости или, напротив, великой войны".

Городу-Башне, городу-материи Завьялова противопоставлен Город-Сад, город-дух Садовникова. В этом Городе благодаря нетленному духу преодолён страх смерти: "если культура хочет освоить век, освоить порождённые веком взрывы, она должна кидаться в огонь, как бы ни было больно, должна идти в зону взрыва, как бы ни было страшно. Ибо культура, как и жизнь, есть непрерывное преодоление страха, в том числе страха смерти". Садовникову, пережившему битву за Москву, именно столица впервые открылась как Город-Сад. Вдохновлённый Садовников сформулировал учение о Москве сокровенной, которая, одетая в самые разные одежды — деревянные, каменные, стальные, — всё равно остаётся собой. Меняются ризы Москвы, но икона Москвы неизменна, вечна: "Здесь, на этих холмах, таинственной, неразгаданной силой, народным выбором, загадочной народной судьбой сочетались земля и небо. Опустился из летучих лучей, кровинок, слезинок, коснулся воды и травы чей-то огненный лик, чей-то образ, поселился великий дух. Живёт и дышит поныне, взбухает то гневом, то счастьем, то коротким познаньем себя, то буйным себя истребленьем. Этот дух разлился по капле в каждое сердце и душу, в каждую жилку и косточку, разлетелся по великим краям, до Китая, до ледовых морей. Он един, неделим, смотрит из каждого ока. Чуть погаснет в одном, умирающем, тотчас вспыхнет в другом, народившемся. На этом духе и силе построена наша держава, построена наша совесть, наша прочная крепь, краса. На нём же построена вера в небывалое предвечное чудо, в грядущее счастье, за которым идём и идём… Найти, отгадать этот дух, приобщиться его! — вот к чему призван зодчий. Дать ему больше простора, не затмить, отпустить на свободу, дать ему имя живое. Вот к чему призван художник! Вот к чему призван пророк. Он должен быть духовидцем! Архитектор есть духовидец. Он постиг сокровенный дух, постиг святыню Москвы и бережно, с молитвенным чувством, коснулся его перстами, чистыми, белее, чем снег!.. Есть только одна архитектура — архитектура высшего духа!.."

Теперь, накануне нового века, необходимо, чтобы сокровенная Москва раздвинула свои границы, через зодчих и градостроителей распространила свой дух на всю Державу, превратила её в единый Город-Сад. Но Садовникову сделать это не под силу — "не всё, что дано в познании, дано в исполнении". Взрастить Город-Сад способен лишь Завьялов, и для этого ему нужно выйти за границы материи, прозреть дух, обрести познание подлинного зодчего: "Надо, ослепнув, прозреть. Умерев, возродиться. Извечный закон души. Надо сжечь избыток материи, непрозрачность гордынь и страстей. Тяжесть воли и жажду владычества. Пройти сквозь огни. И тогда, путём возрожденья, путём восстания из пепла, ты, быть может, приблизишься к духу. Каждый носит в себе святыню, но не каждый умеет достать. Нужно понять в себе святость, нужно открыть глаза. А для этого нужно ослепнуть от великих страданья и горя, от великой любви. Зодчий должен страдать. Зодчий должен любить". Но где найти источник духа, чтобы оживотворить материю? Как обрести Премудрость, которая никогда "не войдёт в лукавую душу", если не прошёл через страдания?

И они настигают Завьялова. Неведомо откуда прилетает невесомая песчинка, слегка задевает Город-Башню и сокрушает всё. Среди этих руин начинает разрастаться пустыня. Завьялов лишается всего и всех: жены, друзей, работы. Его проект осмеян, вытеснен с экспериментальной площадки. Завьялов уподобляется ветхозаветному Иову, которому "нет мира, нет покоя, нет отрады". Он срывается в бездну, наблюдает самые жуткие картины бытия: бойню, где расчленяют безропотных коров, в чьих глазах столько человеческого; вытрезвитель, в котором на одурманенных людей ставят штамп, как на бессловесный скот; очистные сооружения, куда собираются вся скверна и весь смрад города. Завьялов наблюдает суд над убийцей, и кажется, что тот, зарезавший неверную жену, воплотил в действительности его страшный помысел.