Газета Завтра 1044 (47 2013) - [24]

Борьба классического и неканонического, национального и безликого не может быть неважной. Но стоит заметить и других два литературных потока, которые находятся в сложном взаимодействии. Патриоты, например, есть в каждом из них. Схематично выраженная идея первого: жизнь вместо судьбы. Здесь А.Рубанов, Д.Гуцко, Р.Сенчин, И.Савельев, С.Шаргунов, Д.Чёрный, А.Ганиева. Идея второго: судьба вместо жизни. Здесь Е.Водолазкин, М.Кантор, А.Проханов, Б.Акунин, Д.Быков, В.Попов, В.Мединский, Ю.Козлов.

Дело не в терминах, но первый поток часто называют "новым реализмом". Он заявил о себе борьбой с постмодернизмом, со всеми пелевиными и павичами, которые погружают читателя в иронию и элитарные игры со словом, не проявляя никакого интереса к реальной жизни. В нём несогласие с унынием, с вселенским нытьём, лишающим солнца и веры в возможность счастья. Экспериментам - идейным и лингвистическим - "новый реализм" противопоставил лихой автобиографизм, упоение молодостью, страстно переживаемым настоящим. Даже минорная, пустынная обыденность, регулярно воссоздаваемая Р.Сенчиным и порою дотягивающаяся до продуманной идеи существования, не способна затмить основной принцип "нового реализма": жизнь вместо судьбы, ты - живой - вместо идеи.

Второй поток - наш "новый модернизм": многословная, экспрессивная повседневность человека, выходящего в мир, похожий на настоящий, здесь мало кого интересует. Давление авторской идеи сжимает реальность до энергичного знака и превращает произведение в сюжетное становление романа-монолога. На смену автобиографическому слову и яркой обыденности молодого человека приходит идеологическая риторика, ищущая эффектные формулы для символизации человеческого пути. Судьба вместо жизни, идея всегда интереснее вялотекущей повседневности - такой принцип "нового модерна".

Соединение жизни и судьбы, повседневности и идеи, допустимого автобиографизма и философской высоты способно создать текст всероссийского, не только литературного масштаба. Попытки, конечно, есть. Назову - из разных лагерей: сборник повестей З.Прилепина "Восьмёрка", роман М.Шишкина "Письмовник", роман П.Краснова "Заполье", роман Л.Улицкой "Зеленый шатер", роман В.Галактионовой "Спящие от печали", роман С.Шаргунова "1993".

Современные писатели часто сотрудничают с популярной серией "Жизнь замечательных людей", выступают биографами давно известных героев. Герой нужен в сочетании значимого существования и состоявшейся судьбы, поднимающей над прекрасными мелочами. Из вышедших в этом году книг мне интереснее всего было писать о "Лермонтове" В.Бондаренко и "Льве против святого" П.Басинского. Вроде бы non-fiction, но какие сюжеты, герои и идеи! Какое пространство мысли, соединяющее биографию и становление идеи!

Часто слово о Сталине появляется в романах А.Проханова. И здесь важна не историческая фигура с грузом непридуманных проблем, а мифологизированный лидер IV Империи - вождь евразийского народа на этапе советского созидания, который выиграл Отечественную войну, и ещё вернётся, чтобы остановить разложение, соединить коммунизм и православие, продолжить завоевание космоса и освобождение земного мира, погрязшего в сетях, расставленных Антихристом. Не возвращается ли в этой религиозно-социальной реконструкции Дон Кихот? Возможно, А.Проханов ответил бы на этот вопрос утвердительно. Прохановский рыцарь Сталин точно против Гамлета, если видеть в образе принца разрастающееся сомнение.

В русской литературе архетип Сталина обязательно объединится с иным архетипом. Это будет Сталин - Христос и Дон Кихот, как у Проханова. Сталин - Фауст и Ницше, как у Лимонова и Потёмкина. Или Сталин - Гамлет, как, например, в текстах Елизарова или Иличевского. Или Сталин - Отец, способный избавить от Черной обезьяны. Так, думаю, у Прилепина.

Для западной традиции подобные речи перестали иметь значение, о них - особенно о религиозном сознании - говорить неприлично. Назову лишь несколько значимых для Запада сильных писателей-интеллектуалов: Кундера, Макьюэн, Барнс, Эмис, Каннингем, Франзен, Уэльбек, Киньяр. В центре их романов - психологически разветвлённый мир постепенно стареющего человека, который подводит итоги своего земного существования, зная, что скоро умрёт полностью, насовсем. Можно сказать, что для западного писателя картина мира ясна, она едина: Бог - отсутствие, ад - фикция, смерть поставит окончательную точку. Русский писатель в границах этих вопросов значительно больше нервничает и дёргается, находясь в состоянии, которое принято называть онтологической неуверенностью.

Встреча и собеседование с небытием - так я определяю эпос, требующий в калейдоскопических играх разных книг находить движение кризисного сознания. Оно оценивает человека в общении с собственной смертью, приходящей в масках, не допускающих однообразия.

П.Краснов обнаруживает в новейшей истории вирус самоубийства, который входит в хорошего русского человека, не справляющегося с отчаянием. А.Проханов в каждом романе выстраивает эсхатологический сюжет, показывая лучшие силы всех русских империй в противостоянии с коллективным антихристом. В.Лидский и М.Гиголашвили находят садизм и тоску небытия в национальной истории, совмещая при этом сюжеты древности и нового века. Для В.Пелевина злой пустоте рационализма противостоит чистая пустота освобождения от всех уровней внешней власти и внутренней зависимости.