Газета Завтра 1001 (4 2013) - [45]

В софиологии относительное приставлено к абсолютному и сопровождает его, как Маргарита мастера, во всяких делах. "Мир и София вовсе не образуют двух начал или миров, находящихся в том или ином отношении между собою, это — один и тот же мир". Оно не дает ему возможности вернуться к себе самому. В присутствии относительного абсолютное не может быть абсолютным. Другой, приставленный к Богу Соловьевым, не позволяет Богу быть самим сбой. То есть проблема заключается не в том, чтобы разъяснить, как из абсолютного появляется относительное, а в том, чтобы проследить, как абсолютное может оставаться абсолютным в окружении множественного.

Трубецкой в работе "Смысл жизни" обвинил Булгакова в том, что он лишает человека свободы. Ведь если замысел Божий — это субстанция человека, то человек волей-неволей будет явлением этой субстанции. Тем самым его свобода обращается в ничто. Но суть дела состоит не в том, что Бог лишает человека свободы, а в том, что человек как нечто совечное Богу лишает его свободы. Идея богочеловечества, соединяющего в себе тварное и божественное, не только замещает Христа во время его отсутствия на земле, но и делает ненужным Его возвращение.

Между Богом и человеком нужно было поставить барьер, преграду, которая бы защитила Бога от богочеловечества. Эту преграду Булгаков нашел в Софии, наделив ее функцией разъединительного синтеза.

О смерти

"Нельзя сказать о смерти, что она софийна — это было бы смешным и странным парадоксом…" — говорит Булгаков. И тем не менее, продолжает он, "смерть софийна, ибо она дает свободу от тяготы мира. И без нее эта свобода недостижима".

В рассуждениях о смерти ссылки на Бога неуместны. Почему? Потому что Бог смерти не создавал. Её создал человек. А поскольку люди делятся на тех, у кого есть самость, и на тех, у кого нет самости, постольку смерть может быть софийной и асофийной.

Никто из людей не дан самому себе полностью. Все требуют своего завершения. Завершает человека не другой человек, а смерть. Этим Булгаков отличается от так называемых "диалогистов". Человек, пишет Булгаков, "в свете смерти являет себя себе". Если бы не было смерти, то люди не узнали бы о том, что они люди. Смерть удостоверяет каждого: это ты, говорит она, можешь проходить на свое место. Откуда место? От Бога. Он, хотя смерти и не создавал, но место для неё предусмотрительно, то есть софийно, приготовил. Смерть софийна уже потому, что она тебя предъявляет тебе. Если же ты в ней не встретишься с собой, то смерть твоя будет натуральной, асофийной.

Булгаков пишет: "Всё тебе дано, даже ты сам, тебе же принадлежит, от тебя пришло только подполье…" Подполье построено из "кирпичей" относи- тельного в предположении, что оно прочнее абсолютного. Кто не хочет себя в своей самости? Все хотят быть в порядке перед собой. Ведь принадлежность мира и других людей твоему сознанию так естественна. Так просто быть солипсистом. И так мучительно неестественна твоя принадлежность сознанию другого человека, в котором тебе совсем не хочется существовать. Умереть замурованным в своей субъективности — значит, умереть натурально, как животное, без ужаса перед адом и без зова к Богу. Если во мне от меня только подполье и я загоняю себя в этот подвал, в эту пещеру, то я враг самому себе. Я отношусь к себе как к другому. Я безнадежно раздвоен. Если бы не было смерти, то самообман веры в себя так бы никогда и не был раскрыт.

Софийность смерти состоит в том, что она раскрывает этот обман и говорит: относительное только относительно, а абсолютное — абсолютно. И вместе им не поможет сойтись никакая диалектика. Только в смерти человек понимает, что ему гордиться нечем, что он, по словам Булгаков, мнимая величина, получившая реальность. Смерть помогает человеку забыть своё "я" и "постигнуть безмерную одаренность травки, воробья, каждого творения Божия". Бог не ждет, когда сахар растает в стакане. Для него нет различия между свободой и несвободой, между грезой и данностью. Поэтому в нем нет места злу. Зло идет от человека, от того, кто в своем творческом самоопределении ждет, когда сахар растает в его стакане.

Софийность смерти состоит в том, что она не дает возможности злу повсеместно распространиться. Всякая смерть одной своей стороной обращена к ничто, а другой — к Богу. Если твой центр — это я, вокруг которого ты вращаешься, то смерть тебе покажет себя со сторон небытия. И будет она несофийной. Страдание не выйдет за пределы того, кто страдает. Его боль будет только его болью. Если сдвинуть центр из себя за пределы себя, то смерть покажет себя с другой стороны: светлой и радостной. Страдание одного становится страданием всех.

Христос не умер в тот далекий от нас день. Он всё еще умирает в наших душах. Он умирает с каждым умирающим человеком. И пока он умирает в нас, мы умираем вместе с ним.

Нужна ли София русскому сознанию?

София нужна русскому сознанию. Почему? Потому что нам нужно третье измерение. Всем нужен ум. Нам нужно безумие веры, ибо мы все время живем и выживаем силой абсурда.

София не совпадает с логосом. Она заставляет нас считаться с тем, что выходит за пределы субъект-объектной дуальности, она вводит в нашу жизнь ритмы, субъектами которых мы не являемся, но которые нам нужно учиться улавливать. Софиология строится на обломках европейского когитального сознания, в ситуации полной неопределенности действия и абсолютной непрозрачности сознания. София является для нас позитивным способом осознания себя отличными от Европы. И одновременно это такая ментальная сущность, которая заставляет нас отличать себя от Востока. Мы не Запад, но мы и не Восток. Мы не действуем, но мы и не бездействуем. Стирание метафизической определенности Софии, отказ от нее, делают бессмысленным существование России. Без Софии мы становимся уродами Европы, их вечным пугалом и одновременно причиной их привязанности к скрытому желанию облагородить наше уродство.