Газета "Своими Именами" №3 от 07.09.2010 - [40]

Никакой обороны города не было. Только на одном из городских перекрестков я увидел пулемет «максим» и старшего лейтенанта, преподавателя военного дела в нашем институте. Он кричал: «Ничего! Сейчас мы этим гадам покажем!». Рядом с ним стоял молоденький красноармеец в необмявшемся еще новеньком обмундировании и смотрел на лейтенанта умоляющими глазами. С пулеметом против танков. До войны в Витебске проживало почти сто восемьдесят тысяч человек, а когда наши войска в 1944 году освободили город, в нем было совсем мало людей.

Г.К.:Как Вам запомнились горькие дороги отступления?

Е.Г.: Самое страшное, что навстречу фронту шли тысячи мужчин в гражданской одежде. Нет, они не искали полевые военкоматы. Это переодетые дезертиры возвращались по домам. Никто из них этого не скрывал. Становилось жутко на душе от масштабов массового предательства.

Как шли по дорогам толпы беженцев под непрерывными немецкими бомбежками, рассказано уже немало. На обочинах лежали тела людей, погибших при бомбежке, никто их не хоронил. Иногда все происходящее напоминало «театр абсурда». По одной дороге бредем мы, а параллельно нам движется немецкая танковая колонна. Танки облеплены немецкой пехотой, солдаты показывают на нас пальцами и гогочут. Когда стало ясно, что мы в полном окружении, многие повернули назад. Я шел всю дорогу с двумя гродненскими комсомольцами, но и они не выдержали лишений и испытаний. Пошли к себе домой. Нам на головы немцы листовки с воздуха сыпали. Мол, Москва взята, Красная Армия разбита. Бей жидов - комиссаров и так далее. Многие начали верить написанному в листовках. Встретил еврейскую семью, возвращавшуюся в Витебск. Мать, отец и трое детей. Старший сын - паренек лет семнадцати. Уговорил его родителей отпустить сына со мной. Встретил его после войны. Он воевал, был несколько раз ранен, вся грудь в орденах. Спросил о семье. Все его родные расстреляны в гетто.

Еды у нас не было. Питались земляникой, да еще иногда в деревнях добрые люди давали краюху хлеба. Мои ботинки разбились, и я шел босиком. Сердобольный дед в одной из деревень дал мне лапти. Вышли к своим в районе города Ярцево, там не было сплошной линии фронта. На станции выгружалась хорошо экипированная и вооруженная дивизия, прибывшая с Дальнего Востока. Это производило внушительное впечатление. Я испытывал ощущения близкие к потрясению. Стали просить о зачислении нас в эту дивизию. Привели к начальнику особого отдела. Я все о себе честно рассказал. А пожилой особист мне говорит: «Иди, сынок, ты еще успеешь повоевать». Вот так, в лаптях, дошел до Москвы, к дальним родственникам матери.

Пришел в райвоенкомат. Все командиры вокруг меня сгрудились, просят рассказать об увиденном за эти месяцы отступления. Показываю на карте, где выходил из окружения, рассказываю, что творится на дорогах войны. Сразу же нашлась «добрая душа» и позвонила «куда надо». Через полчаса в комнату зашли два сотрудника НКВД. Посадили меня в «эмку» и привезли в свой райотдел. Там я снова пересказал всю свою «одиссею». Эти чекисты оказались порядочными людьми. Меня отпустили, посоветовав никому ничего не говорить о пережитом, и даже дали адрес Московского государственного педагогического института... А запросто могли к «стенке поставить» с формулировкой - «за пораженческие настроения и вражескую пропаганду».

Пришел в МГПИ к директору института Котлярову. Он приказал зачислить меня на второй курс и даже выделил место в общежитии института на Трубной площади. Вскоре нас переселили в другое здание, а общежитие отдали особому диверсионному отряду, находившемуся в стадии формирования. Там были замечательные ребята, стали звать к себе в отряд. Снова особисты со мной беседовали, но в отряд отбирали только тех, у кого родственники не находились на оккупированной территории. А я не мог назвать адрес родных, поскольку не имел малейшего понятия, где они и успели ли вырваться из немецких лап. Так что диверсантом-партизаном я не стал. В военкомате сказали: «Жди, когда понадобишься, вызовем». А вызвали меня только весной 1942 года.

Г.К.:Как выглядела Москва осенью 1941 года?

Е.Г.: В середине октября пошли слухи, что фронт прорван, а Сталин и правительство из Москвы сбежали. Да говорят, что еще Левитан, якобы, выступая со сводкой по радио, всего лишь один раз оговорился, сказал «Говорит Куйбышев» вместо дежурной фразы: «Говорит Москва». Начальство на многих предприятиях погрузило семьи в грузовики и оставило столицу. Вот тут и началось. Горожане дружно кинулись грабить магазины и склады. Идешь по улице, а навстречу красные самодовольные пьяные рожи, увешанные кругами колбасы и с рулонами мануфактуры под мышкой! Но больше всего меня поразило следующее - очереди в женские парикмахерские. Немцев ждали. Вся территория в радиусе нескольких километров вокруг Казанского и Курского вокзалов была забита кричащими и плачущими людьми, грузовыми машинами, дикая паника, многие стремились уехать из города любой ценой. Помню, как по шоссе Энтузиастов, единственной дороге на Муром и Владимир, молча проходили десятки тысяч людей. Но уже 16 октября власти спохватились и постепенно навели порядок в Москве. На улицах появились усиленные патрули. В городе формировали добровольческие коммунистические дивизии. Навстречу своей горькой и трагической судьбе шли отряды гражданских людей, вооруженных старыми винтовками и охотничьими ружьями. Шли пожилые люди, семнадцатилетние юнцы и множество мужчин интеллигентного вида в очках (до войны «очкариков» в армию не призывали).