«Бумага… Окровавленная газетная бумага… Несчастное человеческое рождение… Если бы кто-то, увидев такое, вдруг узнал, что такова была участь и его самого — несомненно, вся дальнейшая жизнь человека пошла бы от этого вкривь и вкось. И поэтому — я, совершенно чужой человек, случайно узнавший такую тайну, обязана буду сохранить ее нераскрытой в своей душе…»
Разыгравшаяся фантазия Сатоко помогла позабыть ей все страхи прошедшего дня. Вокруг прогуливались мирные парочки, никому и в голову не пришло бы приставать к ней, причинять какое-то зло. Одной из парочек надоело глядеть на цветы: примостившись на каменной скамье над самым краем обрыва, два человека молча глядели вниз, в зиявшую черную бездну — туда, где даже поверхность воды скрывала тяжелая, угрюмая тень. Сверху, из-за насыпи, вздымался стеной лес императорского Дворца, и мрачная, без малейшего изгиба, горизонталь отсекала кромку деревьев от закрытого тучами неба.
Сатоко неторопливо бредет по темной аллее под ветвями цветущих деревьев. Цветы, нависая над головой, рождают странное давящее чувство…
Внезапно на одной из каменных скамеек, погруженной в самую темень, показалось что-то белое. Это «что-то» не было горстью опавших цветов, как не было и сколом на камне.
Сатоко подошла поближе…
На скрытой полумраком скамье кто-то спал.
Человек этот не был пьян — Сатоко поняла это, заметив, как тщательно были подстелены под спящим газеты. Газеты — вот что белело из темноты, поняла Сатоко. Застелив скамью, слой за слоем, старыми газетами и пристроившись боком на камне, перед Сатоко спал мужчина в коричневом джемпере. Вероятно, с приходом весны он нашел здесь себе жилье.
В каком-то бессознательном состоянии остановилась Сатоко перед скамьей. Этот кутавшийся в старые газеты человек вдруг совершенно естественным образом напомнил ей о младенце, спеленутом в газеты и оставленном на полу.
Взгляд ее упал на давно нечесанные, торчащие отдельно слипшимися прядями волосы. В сумраке плечи джемпера вздымались и опадали вслед за дыханием спящего.
Все прежние тревоги и страхи, рожденные в муках чутким сердечком Сатоко, предстали перед ней еще ярче. По морщинам, избороздившим еще молодое лицо, еле различимое в темноте, она ясно прочитала долгие годы лишений. Штанины у брюк цвета хаки были заботливо подвернуты, но спортивные туфли, надетые на босу ногу, давно просили каши.
Сатоко вдруг захотелось рассмотреть это лицо повнимательней. Наклонившись, она попыталась вглядеться в то, что было прикрыто ладонью. Лицо оказалось неожиданно молодым: резко очерченные брови и правильной формы нос.
Наклоняясь все ближе, Сатоко вдруг задела газеты, служившие незнакомцу постелью, — и внезапный резкий бумажный шорох расцарапал черную тишину…
Мужчина проснулся — в темноте сверкнули белки его глаз, — и огромная рука вдруг схватила Сатоко за запястье.
Она не почувствовала никакого страха. Даже и не пытаясь освободиться, в какой-то миг озарения Сатоко лишь подумала: «Вот как… Значит, прошли уже все эти двадцать лет!»
И черный лес Императорского Дворца затопила мертвая тишина.
