Гаяна - [122]

Власть земных представлений и привычек сковывала меня. Мне становилось зябко при взгляде в Вечность и Необозримость. Одиночество и безысходность, интеллектуальную робость, потускнение мысли — вот что подарил мне космос в первую встречу…

Вероятно, и Евгению Николаевичу нелегко дались первые шаги по палубе звездолета. Но реакция его была иной: глаза лихорадочно заблестели, лицо стало вдохновенным. Он всю жизнь ожидал этой встречи, готовился к ней…

— Да, — приподнято и взволнованно произнес он, — эта тема трудновата для пера!..

Я привык, что Евгений Николаевич то и дело вспоминал строки любимого Маяковского, иногда перефразируя их, но сейчас простые и знакомые слова встряхнули меня, я вновь почувствовал себя человеком, землянином, и пугающее, принижающее влияние космоса ослабело.

Отныне всякий раз, поднимаясь на палубу, я неотрывно всматривался вдаль (вблизи было Великое Ничто!), будто окунаясь в неизмеримую, неизвестную дотоле Тишину.

2

— А теперь, — сказал Шелест, когда мы собрались в кабине управления, — начнем определять место ракеты.

Определить место звездолета… Это не то, что определить место самолета даже в полете в облаках. Там кто-то из экипажа непрерывно наблюдал за полетом — здесь мы все дружно проспали пять лет! Там уйма приводных радиостанций, пеленгаторов и локаторов, есть полетная карта, измеренная и проверенная тысячи раз, — здесь карта Галактики лишь приблизительная, никаких диспетчеров, помогающих тебе со стороны, а ксаны разбросаны друг от друга на миллиарды километров.

Первым делом мы проверили галактический курс — Кибернетика успокоила нас: за все прошедшие пять лет не было ни одного существенного — и неисправленного! — отклонения.

Затем — скорость, так сказать, по прибору.

И наконец — время. Обычное в земном исчислении, хорошо знакомом нам. Его мы «везли» с собой в бронированном контейнере: самонастраивающиеся часы — целый кибернетический комплекс.

Осталось найти пройденное расстояние по расчетному месту нашего пребывания в космосе, и тогда истинная путевая скорость также будет определена.

Недельки две спустя расчеты готовы: учтены все поправки автоматики в движении корабля за пять лет.

— Неплохо, — сказал Евгений Николаевич. — Недурственно. Арифметика оказалась на должной высоте и в космосе: нам лететь еще немногим более ста четырнадцати лет… Так-с… Приступим теперь к новому определению места ракеты, но уже только по небесным светилам, сиречь звездам.

— Звезды — основной капитал Вселенной, — подхватил Боб. — Их здесь чертова уйма, и я готов вам помочь, если…

— Благодарю вас, милейший Хоутон, — церемонно раскланялся Глебов. — Из этой чертовой уймы мы отберем десяток (для первого раза!). Но вы что-то хотели сказать… Если?..

— Если, любезнейший Евгений Николаевич, я смогу справиться.

— Вы забываете о нашем гениальном друге… — Глебов лукаво посмотрел в мою сторону. — Пересчитывать колючки — его страсть, а числа есть числа!

Это уже был намек. Дело в том, что на Земле я оставил весьма приличную коллекцию изумительных по красоте кактусов, этих подлинных шедевров земной природы!

— Мы будем с тобой дублировать их наблюдения и вычисления, — примирительно произнес Шелест, поло — жив руку на мое плечо. — Так точнее будет.

— Слушаюсь, командир, — ответил я, приступая к настройке своего телескопа.

Некоторое время спустя Глебов раздал нам задания, и началась скучная утомительная работа-испытание нашей выдержки, наблюдательности и сообразительности.

3

Более месяца я не прикасался к рукописи. Расчеты, проверка, огорчений, снова расчеты, — в общем, было не до дневника. Определение места ракеты (уже действительного, а не расчетного!) привело нас к такому неожиданному результату, что у всех опустились руки. Получилось, будто мы так далеко умчались от своей Земли, что до Гаяны оставался всего год полета, вместо ста четырнадцати лет!!!

— Но ведь это же нелепо, — устало сказал Хоутон. — Как быть? Я спрашиваю: как быть?

— Не терять равновесия, — недовольно ответил Шелест.

— Прости, командир! — кипятился Хоутон. — Я хладнокровен, как тысяча лягушек! Но согласись, что даже на самом идеальном спокойствии невозможно залететь так далеко в какие-то жалкие пять лет… Разве это не так?

— Я попросил бы приберечь слово «невозможно» для более удобного случая, — невозмутимо вставил Глебов.

— Позвольте, Евгений Николаевич, — не унимался Боб, — мы делали все по вашей программе, но… Как это говорится по-русски? Ага!.. Воз и ныне там!

— Будем справедливы: «воз» как раз не там, где ему положено быть по времени его движения, — спокойно заметил Шелест.

— А может быть, — предположил я, — наши часы вышли из строя и кибернетика разбудила нас не через пять, а через сто с хвостиком?..

— Мой бог! — воскликнул Хоутон. — Затеряться в космосе без хронометра?!.

Атом беспокойства заметался во мне: шутка сказать, занесло нас черт знает куда, мы не имеем не только детальной, но даже общей ориентировки, да еще не уверены в бортовых часах, без которых немыслим точный расчет никакого полета!

Шелест понимает наше состояние — ему труднее: он командир.

— И все же, — рассудительно говорит он, — расчеты для меня убедительнее эмоций. Мы можем внутренне верить им или не верить — это условно. Прошу… Как бы сказал Маяковский в данном случае, Евгений Николаевич?