Гавел - [95]
Гавел одержал важную личную победу, когда наконец внутренне справился со своей «провинностью» пятилетней давности: уступкой, сделанной им тогда следователям. В трех из его «Писем Ольге», № 137–139, – безусловно, самым волнующим и трогательным не только в этом сборнике, но и, возможно, во всей истории эпистолярного жанра – он обращается к проблеме трансцендентального горизонта моральной ответственности, приводя в пример человека, оплачивающего проезд в пустом трамвае. Во втором письме он заново рассматривает свой пятилетней давности проступок, но уже именно под этим углом зрения. Он возвращается к «темнейшему периоду своей жизни», к годам «тихого отчаяния, самоедства, стыда, ощущения внутреннего посрамления, упреков и тупых вопросов»[577]. Он заново погружается в глубины болезненного самопознания и сожалеет об отдельных чертах своего характера, которые создавали ему проблемы и в иных обстоятельствах, таких как «неподобающая доверчивость, вежливость, глупая вера в добрые намерения моих противников, вечная неуверенность в себе, стремление находить с каждым общий язык, желание постоянно защищать себя и объяснять свои действия»[578]. Ни один из этих грехов нельзя назвать серьезным, однако вкупе они пробивали бреши в его броне, и многие из его противников научились видеть и использовать их.
Вывод, к которому Гавел приходит после пятилетнего самоанализа, одновременно поразительно прост и поразительно сложен, но в конце концов именно он позволил узнику вынести все душевные муки и справиться с чувством стыда. Вместо того чтобы продолжать поиски глубинных психологических объяснений и зарываться в детали, выясняя, как и что было на самом деле сказано или не сказано, написано или не написано, что в данных обстоятельствах говорить было можно, а что нельзя, и какая конкретно из особенностей собственной натуры заставила его сделать неверный выбор, он отнесся к допущенным промахам как к части себя, своего я, и принял их: «Отвечать за свои успехи легко. А вот взять на себя ответственность за свои неудачи, взять полностью и безоговорочно, признать их сугубо своими, такими, которые нельзя переложить ни на кого другого <…> чертовски трудно! Но только так можно проложить путь <…> к новому, лучшему и более глубокому познанию самого себя, к обновленной суверенности, к тому, чтобы стать себе хозяином, к радикально новому взгляду на таинственную значительность неявной цели собственного существования и на его трансцендентальность. И лишь подобное внутреннее понимание, осознание способно привести к тому, что можно назвать истинным “душевным покоем”, к наивысшей радости, к настоящей осмысленности, к нескончаемой “радости бытия”. Если человек способен пройти этим путем, то все бытовые лишения перестанут быть лишениями и обернутся тем, что христиане называют милостью»[579].
Где-то в этой точке Гавел, хотя времени у него было вдоволь, явно решил, что забрался настолько далеко, насколько ему позволяли обстоятельства. В его письмах нельзя найти никаких потрясающих откровений, никаких призывов следовать за ним. Напротив, он предостерегает: «Всегда заново, всегда изначально и всегда одинаково проницательно каждое осмысляющее себя общество должно соразмерять свои действия с поставленной целью, должно снова и снова проверять, не терроризирует ли оно само себя и не фантазирует ли на собственный счет, обманывая и себя, и весь мир своей раз и навсегда увековеченной правдой»[580]. Заканчивает Гавел это послание в духе стоиков: «[Мои рассуждения] говорят о проигрыше, потому что я не открыл и не провозгласил ничего такого, что не было бы уже давно открыто и не было бы стократ лучше выражено, – но все же это и победа: если на то пошло, они подтащили меня хотя бы <…> к тому, что теперь мне значительно лучше, чем тогда, когда я их начинал. Как ни странно, сейчас я, кажется, более счастлив, чем за все последнее время»[581]. В следующем письме он возвращается к теме витаминов, собственной депрессии, «Огню на Луне» Нормана Мейлера и к ожиданиям, связанным с будущим визитом к нему Ольги[582].
Неизвестно, много ли мучений доставляло цензорам разгадывание писем Гавела, однако они не могли не понять, что написаны они, безусловно, человеком несломленным. Кроме того, они должны были осознавать, что за время, оставшееся узнику до конца тюремного срока, сломать его они уже не успеют. Вдобавок они, точнее, их начальство, не упускали из виду и то обстоятельство, что, пока Гавел находился за решеткой, его известность росла, а международный резонанс, связанный с его арестом, все ширился. Даже доходы от его произведений, в середине семидесятых годов уменьшившиеся, сейчас заметно выросли. Когда до конца срока ему оставалось чуть меньше года (он просил приостановить отбытие им наказания, чтобы прооперировать наросты на локтях), в конце туннеля для него забрезжил свет. Гавел подготовил детальный сценарий первых нескольких дней на воле, начинавшийся с интимного домашнего ужина с Ольгой: коктейль из омаров, свиные отбивные с жареной картошкой и соусом тартар, ореховый пирог (на сладкое), аперитив, вино, коньяк и сигара. «Потом меня, скорее всего (хоть я и буду есть и пить очень мало), всем этим вырвет», – добавляет он рассудительно
