Гавел - [93]
Из нескольких доступных в тюрьме развлечений Гавел предпочитал телевизор: просмотр передач давал ему возможность высказаться – в основном критически – о качестве теледраматургии, например, о сериалах, обличавших мелкие пороки в целом безусловно замечательной жизни строителей социализма. Еще он начал играть в шахматы и даже возглавил тюремный шахматный кружок. Но игроком он был средним, хотя ему доставало и ума, и необходимого для этой игры абстрактного мышления. Однако его темперамент для шахмат не годился: Гавел рассматривал партию как художественное произведение, заранее выстраивая свое о ней представление, и потому не придавал слишком большого значения действиям противника[565]. Позднее, к сожалению, он иногда использовал подобный подход и в политике. Но куда важнее было другое: организованный группой узников, включавшей Гавела и Бенду, шахматный кружок, собиравшийся в субботние послеобеденные часы, служил ширмой для тайных месс, которые проводил арестант и доминиканский священник Ярослав Доминик Дука, нынешний римский кардинал и архиепископ чешской католической церкви[566]. Если б об этом узнали, членам кружка грозили бы несколько недель одиночки, а священнику – несколько дополнительных лет в тюрьме. Именно в то время Гавел приблизился к вере. Позднее он вспоминал, что черпал в богослужениях и исполнении ритуалов (к примеру, соблюдении поста в Великую пятницу) огромное утешение и духовную силу[567]. Тем не менее высказанные некоторыми друзьями Гавела догадки[568], будто эти эпизоды свидетельствуют об обращении или по крайней мере о приобщении Гавела к католицизму, ничем не подкрепляются; этому противоречат не в последнюю очередь высказывания самого Гавела и монсиньора Дуки, а также изыскания, проведенные исследователями[569]. В одном из своих последних писем из заключения, написанном в декабре 1982 года, Гавел демонстрирует более глубокое понимание христианства – благодаря опосредованному (через письма Ивана) влиянию христианского философа Зденека Нойбауэра, а также тому, что он участвовал в проведенном в тюрьме таинстве евхаристии. «Однако практикующим католиком я не являюсь и вряд ли когда-нибудь им стану», – сообщает он жене[570]. Это ключевой момент: Гавелу приходится четко разграничивать свою глубокую духовность и организованную религию. Его подход к этому вопросу ничем не отличается от его подхода к политике; он готов участвовать в чем-либо и принимать язык веры или политики, но не согласен слепо следовать догмам. Трудно сказать, чего в этом больше: индивидуализма творческой личности или опасения выбрать не тот путь. Скорее всего присутствует и то, и другое; гавеловская концепция о правде жизни парадоксальным образом не совпадает с концепцией явленной правды. В то время как явленная правда неизменна, правда жизни всегда изменчива.
Со временем тюремная жизнь совершенно изнурила Гавела физически. Ему все чаще становилось трудно дышать, и его донимал геморрой, который то отступал, то снова возвращался. Дух же его явно укреплялся. В конце 1980 года, когда он опять заболел и провел несколько недель, «толстея» в лазарете, он тщетно пытался разрешить дилемму, затруднявшую ему переписку. С одной стороны, он не хотел больше писать о себе самом, своих физических потребностях и проблемах со здоровьем; с другой – его тюремный «воспитатель» упорно напоминал о том, что писать можно только о себе. Если он переступал границу, его лишали возможности писать вообще. Кажется, именно в то время, когда он вел вялотекущую мысленную войну с невидимым противником, он и невзлюбил редакторов и вообще всех, кто пытался вмешаться в его тексты. С поразительным терпением Гавел пытался перевоспитать воспитателя, перемежая в письмах вести о себе с более общими рассуждениями, испытывая границы дозволенного на прочность и пробуя расширить свою территорию. В начале 1981 года он уже был готов приступить к делу. Он избрал для себя позицию внешнего наблюдателя «за собой <…> за тем, кем я нынче, находясь в тюрьме, являюсь для самого себя»[571]. Отказавшись вроде бы от философии и обратившись к психологии, он тем самым с заднего крыльца впустил в свои письма полную глубокого психологизма философию экзистенциализма и якобы «антипсихологическую» феноменологию. И это, похоже, сработало. Может, воспитателя утомляло повествование его подопечного о своем внутреннем состоянии и удивляло, что заключенный считает все это настолько важным, что сообщает о своих переживаниях жене, или же ему надоело вчитываться в длинные пассажи, полные сложных речевых оборотов, и лазить в словарь, чтобы проверить, разрешено то или иное слово или запрещено – как чуждое. А может, помог перевод в Боры. Так или иначе, но послания Гавела постепенно перестали пестреть намеками на запрещенные письма, и на протяжении следующих двух лет он развил и зафиксировал на бумаге свои соображения и идеи, благодаря которым «Письма к Ольге» представляют такой интерес.
